Омская зима - Владимир Мефодьевич Башунов

Что случилось, куда мы свернули?

Гаснет свет, и вагоны скрипят.

Над вагонами бомбы и пули,

на добычу нацелясь, летят.

Скорый поезд, ну что ж так нескоро

тянешь ты за вагоном вагон?

И ползет шепоток разговора:

«Окруженье… Прорыв… Эшелон…»

Кто там свесился с полки багажной,

чьи глаза так знакомо видны?..

Это сам я — голодный, бродяжный,

безнадежный детеныш войны.

Скорый поезд, спеши по маршруту,

освещенному светом побед.

Экономь дорогую минуту,

разве в прошлое брал я билет?..

Прошел декабрь блокадный по домам.

Как он прошел — забудется едва ли.

День или два жить оставалось нам —

не думали тогда мы и не знали.

Пришли снега январские.

Они

сурово и кружились, и летели.

Шуршали,

будто мне сказать хотели:

— Ты извини нас, мальчик, извини…

Я извинял.

Смотрел, как воробей

весенней дожидается капели.

Еще искал я взглядом голубей.

Не находил.

Должно быть, всех поели.

В портфель чернилку сунув,

шел я в класс.

(С тех пор, как школу нашу разбомбили,

чтоб время не пропало даром,

нас

внизу, в бомбоубежище, учили.)

Соображалось трудно.

Голова

кружилась, и гудела, и болела,

и думала про холод, хлеб, дрова…

А про ученье —

думать не хотела.

Но если исторический вопрос

касался нашей Родины,

обычно

все забывалось:

хлеб,

дрова,

мороз…

Мы отвечали

только на «отлично».

Надо мною блокадное небо.

Ленинград.

Мне — одиннадцать лет.

Я гадаю над пайкою хлеба:

до конца ее съесть или нет?..

Дом соседний — кирпичная груда.

Скоро ночь.

                  Бомбы вновь запоют.

Не оставить? —

                        как жить завтра буду?..

Не доесть? —

                     вдруг сегодня убьют!

Взвод редел.

Не прорваться никак.

Нет патронов. Замолк пулемет.

Впереди — переправа и враг.

Сзади — вязкая тина болот.

Он сказал:

— Лучше смерть мне, чем плен! —

И услышал снаряд молодца.

Грязь — живому была до колен.

Мертвецу — поднялась до лица.

Поздней ночью волна унесла

тело мимо траншей и могил.

Донесла до родного села,

из которого он уходил.

Подходящий увидев мысок,

закопала в прибрежный песок.

В глубине черный камень нашла.

Положила над ним —

                                 и ушла.

…Год за годом о сыне родном

мать горюет — о нем об одном.

Говорит:

— Не проходит и дня,

тянет к черному камню меня.

Я тропу протоптала к нему.

А зачем — и сама не пойму…

Природа при свете заката

печатает снимки.

И вот —

окопы я вижу.

Солдата

у берега ладожских вод.

Усталый,

              шинель нараспашку,

прилег отдохнуть он в траву.

И, словно ребенок,

ромашка

прижалась к его рукаву.

А дальше —

                   где нежно и плавно

село огибает река —

я вижу:

            его Ярославна

задумалась.

Дума горька.

Сидит на крылечке сосновом.

Не ведая, долог ли путь, —

боится движеньем иль словом

надежду на встречу спугнуть.

Цветы весна поразвесила.

Веселый трамвай звенит.

…А в сердце моем невесело —

болит оно и болит…

Стуча по асфальту посохом,

привыкнув к своей судьбе,

проходит ослепший посуху,

как зрячие — по воде.

И руки, и плечи сильные —

работать бы в самый раз!..

А небо смеется, синее,

как цвет его бывших глаз.

Война постаралась.

Отняли

весь мир у него…

С тех лет

он словно бредет по отмели.

А берега — нет и нет.

Травы колкие эти взошли на слезах,

под слепой, однобокой луной.

Не гнездятся там птицы.

Предчувствуя страх,

пробегает зверье стороной.

Солнце силилось их приласкать —

и зашло,

бесполезною ласка была…

Дни сменились и годы.

Настало число —

та явилась, что слезы лила.

Осмотрелась игриво.

Давно не вдова —

потянулась, огладила грудь.

— И откуда, — сказала, — такая

                                                 трава?

Даже негде прилечь, отдохнуть.

Ни цветочка не видно!

Торчит, как жнивье, —

каждый стебель невзрачен и тих.

Ей ответили травы:

— Мы — горе твое…

Но она — не услышала их.