Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Который месяц и —
ни строчки!
Куда девался мой Пегас?
Неужто я дошел до точки,
неужто мой талант погас
и даже яркий день весенний
его не может пробудить?..
Наступит ли оно,
мгновенье
живительного озаренья,
иль уж талант не возродить?
Не ведаю...
А дни ползуче
без вдохновения текут,
душа и мысль
не ткут созвучий,    Я
холстов поэзии не ткут.
В оцепененье,
монотонно
моя мечта едва живет
как бы под спудом многотонным,
не в силах ринуться в полет.
Но я, как прежде, —
жажду битвы со Злом державным
за Добро.
— О Боже, — я шепчу молитву, —
вдохни огонь в мое перо,
яви, Господь, простое чудо:
раскрепости,
дай в руки меч,
чтоб мог я страстно,
жив покуда,
сердца людей
глаголом жечь!

У нас в Москве не как на юге,
март и весна — и не весна:
то ясный день, то снова вьюги,
пруды и реки всей округи
еще не одолели сна.

Но под московским небосводом,
не дожидаясь теплых дней,
вовсю работает природа!
Ты только подглядеть сумей,
сумей увидеть и услышать
то, что иному невдомек...
Март — не капели звон под крышей,
не первый солнечный припек,
не сонных речек пробужденье
и даже не слепящий свет...

Травы
подснежное движенье,
скворцов
неприлетевших пенье
увидь, услышь,
коль ты — поэт...

На свете сколько б лет ни прожил я,
тот зимний день я не забуду.
Открылась дверь:
в мою прихожую
старик принес лесное чудо,
пушистое и благородное,
не елочка — а загляденье.
И так сказал:
— В ночь новогоднюю
пусть будет в доме украшенье.

А вечером, как полагается,
на самом на почетном месте
свою нежданную красавицу
мы нарядили, как невесту.
С гостями в полночь дружно чокались,
вино разгорячило лица,
так звучно каблуками топали —
аж затрещали половицы!..

Мне это навсегда запомнится:
как свечи, лампочки мерцали.
Была та елочка — покойница.
А мы вокруг нее плясали...

Присядь, мой друг, поговорим.
Не знаю, что со мною сталось.
Идут года, и мы горим...
А сколько мне гореть осталось,
гореть, чтоб — пламенем душа
и жаркое сердцебиенье?
Так отчего же тише шаг
и все замедленней движенья?
Все тот же луг, все тот же сад
в цветенье яблонь розоватом.
Все так, как много лет назад...
Да я не тот, что был когда-то.
Иль хмурый день, иль меркнет свет
и рано наступает вечер?..
Не много лет, а много бед
легло таким, как я, на плечи.
Ты с удивленьем не смотри
и обо мне не думай плохо:
ведь в каждый год я прожил три!
Что тут поделаешь — эпоха!

Косички — хвостики крысиные,
косые лапки журавлиные,
от язычка пощады нет.
А дальше — дорисуй портрет... ’

Блестят, как изумруды, зубки,
и чапельничком чудо-губки.
Струят глазенки ясный свет.
А дальше — дорисуй портрет...

Ушедший год стихом я начинал,
его и завершу своей строкою.
Я не искал спокойствия причал
и не предамся ни за что покою.
К чему покой — стоячая вода,
затянутая тухловатой тиной?
Нет, я желаю, чтоб мои года
срывались водопадами с плотины,
турбины-дни вращая без конца,
чтоб стих светил, как солнечная веха,
стучали чтоб слова мои в сердца,
будили в человеке Человека.
Я времени теченья не страшусь,
не отступлю пред бандой фарисейской.
Я — сын твой, а не пасынок, о Русь,
• хотя рожден был матерью еврейской.
В бою я защищал тебя, как мог,
мой долг высокий — Родине служенье.
Год новый наступает на порог.
Сраженье —
это жизнь моя.
Сраженье.

Сегодня волей высшей власти
мой день рожденья —
юбилей.
И нет оваций.
Это к счастью,
мне, как полынь, претит елей.
Да, время пулею несется,
чтоб пулей сердце поразить.
Ну что ж...
Сегодня светит солнце,
и надо жить,
и стоит жить.
Я не хочу пока итожить —
что людям дал,
что — задолжал.
Уже десяток пятый прожит.
Шестой...
Зеленый свет,
вокзал...
Лишь на минуту остановка,
и дальше в путь,
и дальше в путь.
В моей руке
перо—винтовка
и нету права отдохнуть.
Не знаю, сколько мне осталось
до точки той,
до тупика...
Известно: есть на свете старость,
есть обреченность старика.
Но не затем я поднял к бою
кулак с отточенным пером,
прийти чтоб к вечному покою
покорным, сытым старичком.
Дел впереди —
край непочатый!
Осуществить хотя бы треть..
Нет, я — не рупор,
я — глашатай.
Мне не положено стареть.

Трещал мороз суровый.
Румяные сынки,
подростки-птицеловы,
расставили силки.

Добавив крошки хлебные
в пшено и коноплю,
воскликнули:
— Любезные,
пожалуйте в петлю!

Пернатых голод гложет,
их ветры леденят.
Но чудо!
«Птички божьи»
к приманке не летят.
Они сидят на крыше
и зорко смотрят вниз,
как будто голос слышат:
«Синицы, берегись!»

Сынки ворчат в засаде,
проходит час, другой,
старшой из них с досады
дружкам махнул рукой:
— Клади силки в карманы,
топчи приманку в снег!..

И эти, как ни странно,
войдут в грядущий век!..

Незыблем диалектики закон,
не даст он ничему застыть на месте.
И моду непрестанно движет он:
прекрасный пол
одет в костюм из... жести!
А может, из дюраля?
Все равно —
сшивают и медяшку, и жестянку.
Дивитесь, люди:
вам узреть дано
земную
парижанку — «марсианку»!
Жакет из треугольничков звенит,
и возле бедер юбочка скрежещет,
взор «марсианки» устремлен в зенит —
одна из модных
современных женщин.
Она шагает гордо, не спеша,
как королева —
не хватает трона.
Что, у нее чугунная душа?
И, может быть, сердечко из капрона?
А мне твердят:
— Чего брюзжишь, чудак,
куда ты денешь от ракет отходы?
Ракета — сверхоружье как-никак,
диктует появление
сверхмоды...

Мы над собой вершим нелепый суд:
как урожай
безумного посева,
в «моднейших» одеяниях пройдут
по выжженной Земле
Адам и Ева.

В квартирах свежий запах хвои,
год наступивший на ходу.
И верить хочется: плохое
осталось где-то в том году.
Но я не смею обольщаться.
Когда в домах гасили свет
и пробили часы двенадцать,
крылатых дюжину ракет
новейшей сверхубойной марки
под крик «ура»,
под рюмок звон,
как новогодние подарки, вез
по планете
эшелон...

С ветерком бегут со всех концов,
веселы,
стремительны,
шумливы,
слышны в них и звоны бубенцов,
и поющей флейты переливы.
Я люблю весенние ручьи
и слагаю песни им в угоду,
потому что первые грачи
пьют из них серебряную воду.
Я люблю весенние ручьи,
потому что, не ища подмоги,
малые, а будто силачи,
пробивают вдаль себе дороги.

Я люблю весенние ручьи,
потому что вольные, ничьи!