Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Голубь и
голод
рифмуются,
особенно в современном стиле.
Глядите, как голуби на улицах
кидаются под автомобили:
пустозобые,
в погоне за зернышком,
за тополевой пушинкой...
Любуйтесь,
в налипших перышках
рифленые, жесткие шины.
Это — картина летняя.
Зимою вдвойне хуже —
сизарики безответные
с голоду дохнут на стуже.
Правда, не все: везучие
сыты и тучны до лоска —
долю находяат лучшую
у пирожковых киосков.
Но этаких — горстка малая.
Прочих — армия нищая,
шныряющая, шалая,
в поисках Божьей пищи.
Кто кинет ошметок ватрушки,
кто бросит кусочек вареника...
Гораздо щедрее — старушки
и, как их там?.. Шизофреники!
Нормальные гордо хаживают.
На сизарей — ноль внимания:
— Ну их!.. Твари загаживают
все тротуары и здания!

А помнится времечко славное —
молодежного фестиваля —
православные
и неправославные
так сизарей ласкали!
Укармливали: хоть пирожное,
хоть самые вкусные злаки.
Места для птиц огорожены,
над ними — охранные знаки,
мол, осторожно, голуби,
символу мира — почтение!
А нынче — голуби в голоде.
Нате вам фунт презрения!
Сизарики вышли из моды...
Вот так...

Современнику —
ода!

Слушай, Россия,
звуков полет:
Ольга Васильевна
песни поет,
просто — как травы
растут на лугах...
Просто — Любава
в рязанских лесах,
просто — на камушке
Лада сидит,
солнце над Камушкой
в воду глядит...
Волга всесильная
плавно течет —
Ольга Васильевна песни поет.
Голос хрустален,
звонок и чист,
он и печален,
он и лучист,
то он о поле,
зрелых хлебах,
то о раздолье
в белых снегах...

...Всем ли нам ведомы
те исполинские
песни дедовы,
праматеринские —
без позолоты,
а благородные,
в них и заботы,
и думы народные,
реченька синяя,
иволги взлет...
Ольга Васильевна
песни поет.

Слушаю, сам, как умею,
пою вижу родную Россию мою..

Сквозь тень листвы
ложатся солнца блики
на белые и красные гвоздики.
И яркие — пылают горячей,
а бледные — становятся нежней.
Колеблются, играют светотени
на лепестках прозрачнее сирени.
Красавицы садовые в цвету,
рождаются, растут и умирают,
и дарят людям щедро красоту,
свое очарование не зная.
Ну просто так, гляди не наглядись,
и если мрачен — лучше улыбнись...
Я был сегодня раздражен с утра,
готов нелепым разразиться криком.
Но вот в саду
я встретился с гвоздикой,
вгляделся —
и как будто с плеч гора...
Почаще на цветы смотрите, люди!

Небом полночным,
при яркой Луне
женщина скачет на белом коне.
Юная женщина,
в белых шелках,
розовый повод
в поющих руках...
Юная женщина скачет ко мне
небом полночным,
при яркой Луне...

День на день так похож!.. Ну и что ж...
Время мчится с космической скоростью.
Торжествует над правдою ложь,
беззаконье глумится над совестью.

Я шагаю в леске налегке,
воздух полон февральскою свежестью.
Ни за что не поддамся тоске,
не сломить меня злу и невежеству.
Пусть сражаюсь один на один
с наседающим вражеским сонмищем,
сердце бьется покуда в груди,
и пока надо мной светит солнышко,
я врагам не отдам никогда
все, что мною добыто и сложено...

Нет, не только вода да еда,
человеку — свобода положена!

Судьбы жестоки санкции:
изрядно ею мятый,
отчалил я от станции
своей пятидесятой.
Хоть не покрыт я проседью
и моложав как будто,
но вдруг повеет осенью,
взгрустнется почему-то...
Взгрустнется на мгновение.

Лишь солнце улыбнулось —
пришла пора весенняя,
и молодость вернулась.
Сияет небо синее,
черемухи метели
и трели соловьиные,
заливистые трели!..

И столько светлой ярости,
так хорошо безбожно,
что помышлять о старости
ну просто невозможно!

Я рыбачком прослыл в округе,
в озерном голубом краю.
На зорьке с удочкой стою
в необозримом полукруге
и жду счастливого улова:
вдруг попадется судачок!..
Но нету клева, нету клева,
не шелохнется поплавок.
Видать, останусь без ушицы,
не лакомиться заливной...
Но небо надо мной искрится,
луг предо мною заливной,
он весь в цветах и пряных травах,
он дымкой огненной покрыт,
а озеро — в его оправе —
отсветным пламенем горит.
Несется песня — звонко, чисто...
Мой слух, мелодию лови!
Поют в кустарнике солисты,
наверно, песню о любви.
Чуть в золотистом озаренье
я вижу, словно на холсте,
вдали раскинулись селенья
на той, приокской высоте...
Улова нет. Но мне не жалко.
Не пахнут руки чешуей...
С пустым садком иду с рыбалки
и с переполненной душой.

Как поле перед боем —
и молчалив, и чист —
лежит передо мною
бумаги белый лист.

Пока еще неведом
сражения исход:
провалом иль победой
окончится поход?

Нет ни одной отлучки,
развернуты войска.
Ракету-авторучку
нацелила рука.

Еще одно мгновенье —
расколот небосвод,
и строки в наступленье
пошли за взводом взвод.

Приказано сражаться:
ни полшага назад!
Слова-бойцы ложатся
цепями к ряду ряд.

Но вот сквозь полог мглистый
пробился солнца свет.
Аиста бумаги чистой
как не бывало, нет!

Он строфами заполнен,
он мною побежден.
Уже сияет полдень
на золоте знамен.

Но рано и нелепо
трубить войскам отбой:
за полем боя — крепость,
там будет главный бой.

Та крепость — мой читатель,
судья трудов моих...
Ему придется ль кстати
рожденный мною стих?

Пока еще неведом
сражения исход:
провалом иль победой
закончится поход?

Порывистый ветер немного утих,
гремят в отдалении грозы.
А в море, как чайки, на волнах тугих
качаются белые розы.

Быть может, цветы кто-то кинул сюда,
а может, упали случайно?
Загадочно плещет морская вода,
не выдаст, не выплеснет тайны.

Но памятно людям, как памятно мне,
и это пучина не скроет:
под синею толщей, на каменном дне,
покоятся наши герои.

Им нет обелисков, им нету могил,
венков нет от Родины милой.
Их в грозные дни ураган хоронил,
и море им стало могилой.

Порывистый ветер немного утих,
гремят в отдалении грозы.
На море широком, как память живых,
качаются белые розы.

Набухает сирень,
расцветает сирень —
как красиво!
Майский солнечный день,
свежий праздничный день
в переливах.

Этот буйный расцвет
тыщи, тысячи лет,
в ту же пору
вспыхнет будто бы вдруг...
Тонкий запах вокруг
по простору.

Космонавтики век,
кибернетики век
горделивый.
Ты открыл, человек,
создал ты, человек,
это диво.

Ты, конечно, гордись,
что идешь вдаль и ввысь
в наступленье.
Но получше вглядись,
но позорче вглядись
в цвет сирени,
в цвет весенних садов,
в созреванье плодов,
в тучность нивы...

И воскликнешь тотчас,
может, тысячу раз:
— Это — диво!