Н. Денисов - Стезя

К полудню даже стало жарко,
На солнце вышли старики.
А снег в накрапинах солярки
Еще годился на снежки.

Такой денек не зря подарен,
Мы дружно встали по местам...
Тут и настигло нас:
– Гагарин! –
Тут и узнали мы:
Он – там!

Да, он уж в далях неба мглистых
Победно мчал за окоем
Над нашей школой трактористов
В железном спутнике своем.

Он мчал над домиком под горкой,
Что ждал на праздники меня,
Мчал над Москвою, над Нью-Йорком
Он видел: вертится Земля!

Как я мечтал об этой доле,
Как я хотел взлететь тогда!
Но пусть не в космосе, а в поле
Моя осталась борозда.

Ведь те поля, что мы вспахали.
Подняли к солнцу зеленя,
Его, гагаринские, дали
С родной землей соединя.

Солончаки, солончаки.
От зноя спекшиеся трапы.
И ни колодца, ни реки,
Один лишь суслик у капаны.

Да чудом держится пырей,
Хоть просит дождика из тучки.
А дальше снова суховей
Качает красные колючки.

Но что поделаю? Кулик
И здесь нахваливает кочку!
Я тоже барин не велик,
Иду-бреду себе пешочком.

Вновь перелески да поля,
«Ижи», наделавшие грому.
Да это ж родина моя!
Иду и радуюсь живому.

Хочу забыться сном желанным.
Уснешь ли, –
В хлопотах родня.
А тут сосед набрался рано,
Явился, Шарика дразня.

А он не злится, мирный Шарик,
Он смотрит преданно в глаза.
И я, студент-гуманитарий,
Взрываюсь сам:
– Оставьте пса!
Оставил.

Что ж, читаю Блока,
«Дыша туманами» пока.
По вот несется с зернотока
Густой фольклор кладовщика.

До книг ли тут?
Бегу галопом
На зерноток и – до темпа.
Потом в кино идем всем скопом –
Конечно же, на Шукшина.

Парадное волненье,
Юнцов неровный строй.
Встречает пополненье
Оркестр полковой.

Подобраны красиво
Фуражечки к лицу.
Все это было, было
Со мною на плацу.

Гвардейская осанка.
И барабанный шквал.
«Прощание славянки»
Венчало ритуал.

Мы износили честно
Обувку не одну.
Под почести оркестра
Простили старшину.

А что потом? Узнать бы
Гуляло полсела.
Славяночка на свадьбе
Счастливая была.

Только снег да мороз, отходящий ко сну,
Только груды бульдозером столканной глины,
Только губы опять услыхали весну –
Это зной долетел из Ферганской долины.

Это горькая накипь отпала с души,
Это снова со мною старинные книги.
Это жаждет прохлады далекий Карши.
Ледниковой остуды желают арыки.

Там гранатовым соком рассвет окроплен,
Но живучи во мгле поученья Корана.
Это, видно, оттуда сквозь микрорайон –
Снег копытя, промчалась орда Чингисхана?

Что ж вы плачете, нежные строфы мои?
Что от топота стонешь, морозная рама?
Это просто мираж! А вошел Навои.
Это просится в руки мне томик Хайяма.

Я беру. Ни разлада, ни сумрачных лип,
Ни дрожанья чинар, ни тоски кипариса,
Ни печально бредущих в хвосте колесниц
Полонянок, чья кожа белее кумыса.

Только острые стрелы восточных очей,
Только лики красавиц шафранного цвета.
«В этом мире глупцов, подлецов, торгашей[2]».
Может быть, красота лишь спасает поэта!

Это снова дохнула в окно Фергана,
Это сумрачных слей качаются пики.
Я глаза поднимаю: в полнеба – луна.
И да здравствует мир красоты луноликий!

То ли кара настигла какая,
То ли магия чья догнала?
Прочитал. И что делать, не знаю:
Невеселые наши дела!

Помрачнел, как от грубого фарса,
Поднял взор в поднебесную жуть:
Две орбиты – Плутона и Марса –
Направляют мой жизненный путь.

Две звезды агрессивного толка –
Над всемирным коварством и злом.
Помолчал я в раздумии долгом:
Поделом тебе, брат, поделом...

Но такая уверенность' крепла:
Нипочем ни пожар, ни потоп!
Вот строка: «Возродишься из пепла!»
Обещал мне легко гороскоп.

Села родного не узнать,
Как будто власть переменилась.
Мрачней отец, старее мать
И я угрюмей. Что случилось?

Как будто мир его и лад
К былому разуму не тянет,
Как будто много лет подряд
Здесь правят инопланетяне?

На «москвичах, на «жигулях»
Пылят и катят незнакомо.
Безлюдно к вечеру в полях,
Зато битком у гастронома.

Глаза прикрою: ты ли, Русь?
Во мгле полыни и пырея?
И снова мрачно оглянусь:
Не пугачевщина ли зреет?

Строка, быть может, не права,
Поищем лучшие глаголы.
Но не хочу плодить слова
И соловьем свистеть веселым.

Не то чтоб нечего сказать,
Не то чтоб правда не по чину
А просто горько сознавать,
Что я и сам тех бед причина…

Спилили кресты.
И поспешно
Иконы и фрески – в куски!
Конечно, трудились успешно
Уездные еретики.
И тут же над куполом –
Небыль! –
Багряно расправился флаг.
Казалось, обрушится небо:
Содом и Гоморра,
И – мрак!
Держались небесные дали,
Как после набата, гудя.
И галки, крича,
Пролетали,
Насиженных мест не найдя.
Свобода!
Ни черта, ни бога!
Желанное время пришло.
А время всевидящим оком
Смотрело
И дальше текло.
В работах и в битвах сгорало,
И в сталинском гневе крутом,
Восторга слезу утирало
И слезы безверья. Потом.

Какие здесь травы шелковые были,
Какие цветы здесь не ведали зла!
Поутру косилки клинки обнажили,
И рубка направо-налево пошла.

И степь замерла от железной прополки,
И плуг солонцовую землю вспушил,
И вольную песню ночной перепелки
Однажды химический дождь потушил.

Ни пенья, – лишь ветер сухой и колючий;
Ни шелеста – редкие здесь колоски.
Лишь только дождишком пробрызнула туча,
Как будто бы слезы смахнув со щеки,

Как вновь самолетик стрекочет над полем,
И дух химикатов шибает под дых,
И кто-то вздыхает, с надеждою, что ли:
«Должно быть, не наши придумали их...»

Топили печи, но в домах
Дрожали почему-то.
В ту пору русская зима
С нас спрашивала круто.

В дому и куры и телок,
Лишь на дворе – телега
Да плоскодонки утлой бок,
Торчащий из-под снега.

Но сам я, к зависти дружков,
Походкою усталой
Шагал с охоты на волков,
Как человек бывалый.

Залезешь на печь под пальто,
Укладываясь рано,
Сквозь полудрему слышишь:
Без спроса брал капканы?»

Отец – он тоже был в пути
Вошел с мороза звонко.
А мама шепчет из кути:
«Не разбуди ребенка...»

В ту пору зеленый пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто «юнкер», гудел,
Он все ж стороною держался.

В ту пору к добру и любви
Над родиной мир воцарился.
И мама сказала: – Нарви
Цветочков... – И я заблудился.

Казалось, уж выхода нет,
Но вот расступились березки...
Большой получился букет:
Все больше – кукушкины слезки