Евгений Блажеевский - Письмо

К заоблачному пастбищу богов
Булыжною дорогою на лоно
Травы
           стекает тысяча быков —
Воинственное стадо Аполлона.
Оно идёт, как тысяча коррид —
Мечта несуществующих испанцев,
И гибкий пастушок — лет семь на вид —
Не выпускает дудочку из пальцев.
Быки несут лиловые бока
И взгляд тяжёлый, как кузнечный молот,
И солнце, прорезая облака,
Глядит на мир, который очень молод.
А пастушок?.. (сейчас он сядет в тень,
Как принято в банальной пасторали?..)
Нет, у него сегодня трудный день,
И стадо он ведёт в другие дали.
От пастбища идёт крутой уклон,
Блестят на солнце медленные выи;
И то, что называется «угон»,
Сегодня совершает он впервые.
Быки идут тяжёлою толпой,
Изнемогая от жары и пота.
Туда, где кучерявится прибой
Горящего голубизною Понта,
Туда, где волны бьются о порог,
И можно жить в кругу мелодий вечных,
Которые наигрывает бог
Купцов залётных и бродяг беспечных…

Когда птенец, не знающий полёта
И силы притяжения гнезда,
Восходит одиноко вдоль болота,
Как маленькая чёрная звезда, —

Под ним сентябрь ветвеет и дымится
Нутро трясины с самого утра,
И старенькая мама, мама-птица
Лишается красивого пера.

Оно летит в безмолвие лесное
И, тихо завершая свой полёт,
Ложится с облетевшею листвою
На первый голубой от неба лёд.

Детёныш, не стремящийся к подобью,
Обороти прощальный взгляд на лес, —
За этот выбор платят только дробью
Да одичалой пустотой небес…

И я обернулся, хоть было темно,
На голос и нежный, и тихий…
И будет во веки веков не дано
Увидеть лицо Эвридики.

Но это не слабость меня подвела,
Не случай в слепом произволе,
А тайная связь моего ремесла
С избытком и жаждою боли.

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнётся,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше — тем лучше поётся…

Ночью сентябрьской птицы кричали,
Над виноградниками шурша.
Чувству свободы и чувству печали
В эти минуты училась душа.

Музыка шла неизвестно откуда,
Переливалась, журчала, текла.
Переполняя размеры сосуда
Грустью последнего, может, тепла.

Всё начиналось. Деревья шумели,
Долго и трудно листвой шевеля.
Может быть, плакали, может быть, пели,
Освобождаясь, леса и поля.

Всё начиналось; и тени парили
От керосинки — и под потолок,
Словно худые и чёрные крылья,
Руки воздев по стене поволок.

Музыка шла из ночного предела,
Мучила, жалостью сердце скребла.
От одиночества ёжилось тело,
Но облегчением книга была:

«Детство» Толстого… Наставник хлопушку
Взял, обходя близоруко кровать…
Мать на дежурстве. И можно в подушку
Плакать и мамин халат целовать…

Ворота — настежь. В доме плач
О самом дорогом и милом,
А он — подчёркнуто незряч,
Лиловогуб и пахнет мылом

Хозяйственным.
И потому,
Что жизнь мальца — письмо в конверте,
И мне,
И брату моему
В новинку едкий запах смерти.

И мы выходим на балкон,
Где крашеная крышка гроба,
Чтоб стала бронзовой ладонь —
Касаемся мы крышки оба.

О, детский бронзовый привет,
О, жизнь, которая в зачатке!..
Возьмёт на крышке гроба дед
В могилу эти отпечатки.

Но птица жизни — высока —
Кружит над майской круговертью,
И рано понимать пока,
Что встали в очередь за смертью…

Неужели всё это однажды со мною случалось:
Фиолетовый ветер бакинские кроны качал
И несмелое чувство в смущённую душу стучалось,
И худой виноградник в бакинские стёкла стучал…

И текли переулком, сверкая боками, машины,
И закат разгорался над морем, пустынно-багров.
Пахло газом и хлоркой, и вкрадчивый запах мышиный
Доносил ветерок из глубоких бакинских дворов.

И висели веранды, точней — деревянные грозди,
И, зажав сигарету в углу непреклонного рта,
Старичок в башмаки заколачивал мелкие гвозди,
И была в этом стуке размеренность и доброта.

И пространство синело, и небо густело, и ночью
На бульваре шумели чинары, стоящие в ряд,
И рука твою лёгкую руку искала на ощупь,
И стучали сердца, и, казалось, что пальцы горят!

И дорогу от моря судьба отмечала столбами,
И за спинами страшно шептала ночная вода.
Я желал осторожно к щеке прикоснуться губами,
Но тогда не посмел и потом, и уже никогда…

На город снизошла весна,
Подобная, пожалуй, чуду.
И серой скукой ремесла
Я занимать себя не буду.

Сухому вороху бумаг
И виршам из поэмы новой
Я предпочёл широкий шаг
По жиже скользкой и вишнёвой.

Я предпочёл, хмельной слегка,
Дойти с приятелем до Трубной
И выпить пива у ларька
Из кружки, по-мужицки крупной.

Я предпочёл узреть мельком
У девушки, сидящей в сквере,
Полоску тела над чулком,
Как свет, мелькнувший из-под двери.

Я предпочёл увидеть лёд,
Который бьют кайлом с размаха.
Я чую запах талых вод,
Как раненую дичь — собака…

Хлопнули дверью, сверкнуло стекло в темноте,
Гаснет звезда, отражаясь на чёрном капоте.
На угомон в городской беспокойной черте
Звуки ушли по волнам человеческой плоти.
Здравствуй, прохлада!.. Теперь о заботах — молчок.
Общая кухня добреет в оранжевом свете,
Чайник, кипя, свиристит, как запечный сверчок,
Новый кроссворд напечатан в вечерней газете.
Завтра суббота. В приёмнике переносном
Тихая музыка комнату переплывает.
Слышится треск за стеной, то сосед перед сном
Свой допотопный коричневый шкаф открывает.
Зрелая ночь целиком завладела Москвой,
Лишь запоздало спешит по Кропоткинской транспорт
Да ветерок-бедолага приносит морской
Шум нескончаемый — голос родного пространства.
Это деревьям не спится в московской ночи —
Тесен деревьям бульвара асфальтовый ворот,
И с этажа своего, как с большой каланчи,
Я наблюдаю уснувший в мерцании город…

Воскресный переулок пуст.
Весенний день таит предвестье,
И кажется, что каждый куст
Крадётся — не стоит на месте.

Чего-то ждут и вяз, и клён,
Шумящие у поворота,
И я, нечаянно влюблён,
От этой жизни жду чего-то.

Вдоль магазинного стекла,
Потоком ветра уносимый,
Пух облетает, и дела
Чудесны и необъяснимы…

Плывут неспешно облака,
Застенчив день, светла прогулка.
И ждёт судьба — наверняка
В двух-трёх шагах от переулка.

Жёлтые листья летят и летят на газон.
Стали длиннее и глуше осенние ночи.
Срок, что зовётся брезентовым словом «сезон»,
Связан в узлы, увезён из весёлого Сочи.

Только чуть слышно оконные рамы поют,
И переулком течёт голосов перекличка.
Да, вспоминая с улыбкою лёгкой про юг,
Летний загар неохотно смывает москвичка…