ночам встают сквозные зори,
таинственности пагубной полны,
и небеса колышутся, как море,
огнем все тех же свеч опалены.
Таинственностью веет от нависшей
распахнутости вздыбленной волны,
как бы за той багряно-бурой нишей
ни солнца, ни звезды и ни луны.
И вздрагивая,
ежится беспечность.
Ты, любопытство, пыл поограничь!
Перед тобой дорога в бесконечность, —
в ту самую,
которой не постичь.
Красиво это:
и свеча дневная,
вечерние бесплодные цветы,
ночные зори…
Только кто не знает,
чем дышут эти всплески красоты.
Чем дышут,
а вернее, — чего стоят!
Нет, вовсе не веду я счет рублям:
вернутся миллионы.
И с лихвою.
Я говорю о людях,
о героях,
что шли по этим гиблым берегам.
Их тысячи, посланников народа, —
от первых изыскательских костров
до этих первоклассных городов,
до знаменитого газопровода.
И кто-то жизнью заплатил своей
за освоенье Севера Обского…
Как будто бы во славу тех людей
огни не гаснут вдоль Оби моей
от Мегиона и до Стрежевого.
НА ПРОСТОРЕ
Давно я не видела их на просторе —
закатов таких и восходов таких…
Конечно, река —
не бескрайнее море,
и все же на воле здесь
ветры и зори,
и все ж горизонты и здесь далеки.
И все же сегодня,
на мостике стоя,
мечтая на рубочном белом крыле,
припомнила давнее —
очень простое —
врожденное счастье доверья земле.
И вдохом и выдохом,
сердцебиеньем
припомнила,
нет, — ощутила, скорей,
беспечную радость
от прикосновенья
к вольготному ветру раздольных степей.
Услышала, как за босою ногою
трава, распрямляясь, притворно грустит,
как мудрая птаха лукавит со мною,
стремясь от гнезда,
от птенцов — увести.
Но все — для меня:
и соцветья, и завязь,
и лишь не сомни-не сломи наперед…
Светило! — и то,
от земли отрываясь,
сквозь раннее марево ввысь продираясь,
со мною «играет» да мне и поет.
Как будто бы спала усталости тога,
и раскрепостившись, ликует душа…
…На траверзе — «пестрый»:
встречаются строго
с Обскою волною волна Иртыша.
ОСЕННИЙ ПОЛДЕНЬ
Очень белый,
холодный
и рыхло-зернистый
первый снег —
на живой, на зеленой траве!
Ветер в соснах медовых
высокий и чистый.
Ветерок и в беспечной моей голове,
в этот полдень осенний
не обремененной
ни заботой какою,
ни даже мечтой,
безмятежно
и даже чуть-чуть отстраненно
я слежу
за волнующейся высотой.
Там в смятенье тревожном
упругие кроны
на недвижно-надежных
опорах стволов,
словно силятся смять
и отринуть корону
издырявленных,
низких, как дым,
облаков.
Словно хилые долгие
их волоконца
сильным соснам
вольготно дышать не дают.
И они,
домогаясь простора и солнца,
обреченные серые пряди метут.
А быть может,
совсем не метут,
а стирают
муть и серость
с пронзительной голубизны,
будто этой работой своей
отворяют
окна в мир,
беспредельной и впрямь глубизны.
…И раскинулась высь,
голубая до звона,
до случайной
счастливой слезы на скуле.
Свет небес голубых,
тень от хвои зеленой,
от медовых стволов,
от берез просветленных —
на любимой
спокойной
осенней земле.
МОСКВА
ТРЕВОГА
Угроза взрыва.
Мир — военнопленный.
На сердце мира
столько шрамов, ран…
Земля — цветок в живом саду вселенной,
и в чашечке — росинкой океан.
Так неужели закипит росинка
и ядерный буран сорвет цветок,
Земля погибнет в пекле поединка,
не завершит очередной виток?
И даже нет, не зарастет крестами,
а зарастет вселенской тишиной.
И сосен летний благовест не станет
звенеть над неподвижностью земной.
А будет Время стлаться отвлеченно
над черными руинами, как дым.
И черный космос, древний ворон черный,
склюет все то, что было молодым…
Нет, не такие раньше были войны:
ничто не встанет из-под сон-травы…
К чьим шеям приспособлены спокойно
боеголовки вместо головы?
* * *
Я грустна оттого,
что начало имеет конец,
есть закат у восхода
в истории суток подробный.
Человек — совершенство,
Природы законный венец —
ей, Природе, однажды
венок уготовит надгробный.
Шар земной — патронташ.
Ну а каждый патрон боевой
в патронташе земном
наделен водородною силой.
Я в тревоге, мой милый:
мне хочется видеть живой
нашу Землю
не братской могилой!
А любовь исполином бетонным
не встанет, мой друг.
Есть приливы-отливы
у нежности нашей подвижной.
Я грустна оттого,
что в кольцо наших сомкнутых рук
может свет не пролиться всевышний.
Даже долгая вечность
не в силах мгновенья продлить.
Исчезает оно —
так спасибо его своеволью.
Я грустна оттого,
что не может поэзия боль утолить:
ведь она же сама
обнаженной является болью.
* * *
Ничто под звездами не вечно —
цивилизация конечна…
Ах, значит, некуда деваться
и станет черным белый свет?
Так лучше уж пороки в двадцать,
чем добродетели в сто лет!
Цивилизация конечна?
Так, значит, можно жить беспечно!
Лови нарядный рой мгновений
сачком из легких
