в лучах заката –
прикинулся невинным шлангом,
но хватка-то, однако — волчья;
ты, может, друг, и сам не ангел,
но этот — конченая сволочь…
На горку въехав из провала,
я одолела перевал –
отсюда море открывалось,
над ним и в нём закат пылал;
внизу грузовичок устало
пересекал пологий склон,
а в кузове его плескалось
огнём оконное стекло –
и в этой плоскости зеркальной
горел оранжевый закат
и отражались птицы, пальмы,
столбы и небо в облаках;
на миг стеклянная поверхность
в себя вместила целый мир –
прибрежных гор зелёный веер,
закат над бухтой, лодки, пирс –
как будто некто опрокинул
в таинственную муть стекла
край неба, ряд застывших пиний
и моря огненную гладь;
казалось, нежная маджента
зари в полосках голубых
и шапки пальм — не отраженье
в стекле, а плод его глубин:
огонь в воде и бег весёлый
волн в серебристых завитках –
мир видимый рождён из стёкол
и тьмы магических зеркал…
И я, с улыбкой королевы,
не тормозя кабриолет,
не целясь, выстрелила с левой
и выбросила пистолет –
взлетел, блестя стеклянной пылью,
зеркальный мир грузовичка
и превратился в хаос; взвыли
сирены, Вагнер зазвучал –
и, в довершенье хит-парада,
под марш из "Гибели богов"
зажглись на небе сотни радуг,
сверкая выше облаков…
Ну вот и всё — конец виденьям,
конец иллюзиям моим,
нагроможденьям беспредельным
сирен, богов, закатов, нимф –
отныне буду без иллюзий
жить-не тужить и не грустить,
как все порядочные люди –
Эвтерпа добрая, прости…
Соседский дед, профессор института
какого-то, остряк и весельчак,
зимой едва не помер от инсульта,
но выжил, слава Богу, и сейчас
молчит, навек лишившись дара речи,
сидит в коляске, лысиной трясёт,
натягивает шаль жены на плечи
да изредка вздыхает, вот и всё.
Неведомы для нас пути Господни,
а жизнь даётся только напрокат –
закончен срок аренды, и сегодня
он плачет, молча глядя на закат;
но всё могло бы быть гораздо хуже –
так пусть из-за забора он молчком
мне со своей веранды мучит душу,
блестя на солнце стёклами очков –
вот так и я, наверное, когда-то
состарюсь тоже, тронувшись умом,
и буду плакать, глядя на закаты
в молчании немом…
Невозможный сезон всевозможных надежд и утопий –
Это май, от сирени в саду голова набекрень –
Надо думать о многом, но мысли сбегают офтопик,
Ни прозрений, ни слов — и во всём виновата сирень;
И пускай я не верю в любовь и незыблемость истин,
И мой поиск, быть может, ничтожен, и путь бестолков –
Я в ладони беру белоснежные рыхлые кисти
И надеюсь найти в них цветки из пяти лепестков –
И мне кажется, нет ничего драматичней на свете,
Чем душистой сирени короткий беззвучный концерт,
Чем игра светотени на россыпях белых соцветий
И прощальный аккорд увяданья и смерти в конце…
Я давно принимаю удары судьбы со смиреньем –
Всё грустней на душе, всё длиннее мой список потерь –
Улетают мечты в небеса облаками сирени –
Не вернуть,
Не забыть,
Ничего не исправить теперь…
Неплохо бы сегодня было взять,
Да и уехать к чёрту на кулички,
Легко над трассой в воздухе скользя,
Мечтать, считать ворон меланхолично,
И завершить полуденный полёт
У белых клумб на набережной Арля,
Где я чужая, где никто не ждёт,
Где день затянут зыбкой знойной марлей;
Давно хотелось мне приехать в Арль
И поглазеть, и погулять вдоль Роны,
Увидеть римский цирк, собор, базар,
Латунность рощ оливковых зелёных –
Смотреть, вдыхать и пробовать Прованс,
Лиловый дым его полей лаванды,
Дурман его лавандовых пространств –
И пить бандоль на каменных верандах;
Attraction Арля — сумасшедший дом –
Последнее пристанище Ван Гога,
Классический пример — каким трудом
Оплачен дар, какой судьбой убогой –
Шизофренией, бедностью, нуждой,
Тоской, и мочкой уха, и абсентом –
Подозреваю, что никто другой
Не согласится на такую цену…
Весь монастырский сад пройду, затем
Отправлюсь дальше — на осмотр развалин
Амфитеатра и античных терм,
Вздохнув о том, что мир непознаваем,
Но близок Рим — от римлян до меня
Каких-то пять десятков поколений –
Я им родня, расту на их корнях
Былинкой бледной, жалкой тенью тленной…
Потом в собор, где тихо и светло,
Торжественно, красиво и печально,
Где солнце сквозь витражное стекло
Бьёт сине-бело-красными лучами –
И на базар — там фрукты и цветы
Роскошные в количествах огромных,
Сыры и рыбы, груды дынь и тыкв,
И ранний виноград долины Роны;
Устав, зайду перекусить в кафе
На улочке кривой средневековой –
Хозяин — из породы де ла Фер –
Окутан тайной, мудростью, покоем –
Он что-то знает важное про жизнь,
Но я, возможно, тоже это знаю –
Что от себя, увы, не убежишь,
Что память тенью тянется за нами –
И в этот миг я вспомню о тебе –
Расстроюсь вдруг и попрошу открытку
И ручку, и замечу, что теперь
Мне от руки писать — сплошная пытка,
И что слова ползут наискосок,
А буквы — вкривь и вкось: я разучилась
Писать пером, не помню адресов,
Имён, фамилий, лиц, событий, чисел…
Конечно, проще скинуть смс,
Послать е-мейл, достать планшет из сумки –
Но нет — открытка из далёких мест –
Вот верный знак реального безумства –
Я напишу: любовь — тяжёлый груз –
Прости меня и помни Бога ради,
Ведь я — твоя единственная грусть,
А ты — моя единственная радость…
Плывёт по морю грозному Титаник –
не чувствуя грядущих испытаний,
в салоне-люкс вкушают господа
шарантских устриц в хрупких крошках льда,
пьют кто Moёt Chandon, кто просто водку,
любуются, как солнце сходит в воду,
танцуют буги, вальс и ча-ча-ча,
не ведая, что именно сейчас
в незримой точке G их ждёт огромный
и страшный айсберг, весь в углах и кромках:
к утру Титаник въедет в айсберг белый,
разрежут льдины корпус корабельный
на части, на фрагменты, на куски –
ну а пока несут закуски и
есть в рюмках и бокалах алкоголь,
пьют за круиз, за женщин, за любовь
и за Титаник — новый и
