Дмитрий Гладкий - Смуглый день (сборник)

Хоть ласкаешь ты губы звуками,
Не гнушайся подёнщины, друг.
Окружен ты лихими пичугами
И обласкан святыми пьянчугами,
Ко двору – не к добру без заслуг?
Без заслуг, без хлопот, без башки
Мы любимых могли хоронить,
Потому как иные божки
Звали нас на свои большаки.
А и надо ли было спешить?..
Собери своих песенок взвод,
Угости их, чем в доме найдёшь, –
Хлебом ли, старым пасхальным яйцом…
Ты себя не убьёшь. И меня не убьёшь.
Просто выпьем – и дело с концом.

7.15. Просыпаюсь. Душ. Одеваться.
7.45. Кофе. Позавтракать не успею опять.
8.06. В троллейбус не влезть.
8.12. Удаётся прорваться.
9.00. Уже потянуло с работы домой.
10.30. Может, с утра напиться?
11.40. Перерыв на обед уже скоро.
12.05. Кружку пива или сто водки взять?
13.30. Шеф уехал – планёрка не состоится.
14.27. В работе нет смысла совсем.
15.15. Еду с друзьями встречаться.
17.09. Кажется, нет уже денег.
17.22. Начинает болеть голова.
17.36. А всё-таки деньги есть!
22.38. Как откажешь, если женщина просит!
23.20. Пора одеваться.
23.43. Задремал в такси.
24.30. Завтра – не хуже. Всё повторится.

Когда проглядел приближенье таинственной ночи,
я листом был пожалован каштановым, ржавым
с плеча припозднившейся осени, баловницы,
глазастой шалуньи.
Я платил ей оброки – кабальную жатву из строчек,
а душа проплывала в пространствах
весёлых, державных,
но всегда возвращалась.
Стыдливо-покойной, усталой гетерой,
охрипшей певуньей.
И вся жизнь казалась нелепицей вздорной,
словно лыжи в прихожей у вешалки летом.
Но шаманил сверчок за стеной, за звездой, –
виртуоз просторечья,
и куражился ветер в щелях
над судьбой беспризорной –
а всё это и было, по сути, советом.
И стало ответом: что за слово, с которого
всё начиналось,
почему оно стало предтечей.
Это вечнозелёное слово – порука любви круговая –
колобродит оно, паруса раздувает,
наполняет мехи, над лозою щебечет
и смерть отмечает зелёным венцом просветленья.
Чтоб доверился камень зерну.
Позвонками упруго играя,
чтоб душа осеняла крылами просторы стиха,
и, пытаясь себя к небесам приспособить,
у звезды кареглазой училась терпенью.

Королева лукавой усмешки,
Ты меня полюбить не смогла.
Не гулять нам уж больше неспешно
Вдоль эмалевой глади пруда.

И людская молва не осудит
Неуклюжего беса в ребре,
И никто головы не остудит,
Одинокой в своём серебре.

Я забуду тебя, безусловно.
Лишь украдкой вздохну об одном:
Жаль, что будешь совсем не виновна
Ты в игрушечном счастье моём.

Нет, не словами – зеленью травы
хотел было писать твои портреты,
но не хватило рук и головы.
Ни слов, ни красок, понимаешь, нет на это!

Тебе бы разыскать самой
Палитру, краски, кисти, крошку неба –
Вот, девочка, когда б пошли холсты
как юные и неумелые солдаты!

А я, ленивым голубем, чураться
вдруг начал общности с рассудком,
всё гадая, – что ж в тебе зачато.

Но, впрочем, ведь любил тебя!
И разве виновата,
была ты, что могла так воровато
плести мечты, лепить свои скульптуры…

Да, я забыл упомянуть,
что в залежах своей макулатуры
я воцарил твоё шальное имя,
и на губах обветренных катал
как камушек морской: «к» – «с» – и после – «я».

Как сам? Да так… Шаманю понемногу,
и жить хочу, и умереть, – ей-богу –
тут тоже постоянства нет,
как нет его ни в чём – ни в песнях,
ни в дорогах, ни в любви, ни даже
в тех мечтах, от коих я отрёкся.
Сегодня день-деньской промучился обманом.
Но знаю наперёд, что этот мир облёкся
благословением божьим, как дурманом,

как будто мы горящую путевку
в минувшее купили на двоих…

Я помню: «…И укусит за бочок», –
ребёнка заполночь баюкает Светлана,
а на ребре гранёного стакана
свет ночника причудливо дрожит.

Я помню дом: в ночи окно не спит,
в ночи Светлана колыбель качает
и нимбом рук своих оберегает
Вселенную размером с кулачок.

От электрички – с километр;
С подножки спрыгнув на ходу,
Межой, заросшей бересклетом,
Я до околицы дойду.

Там спит берёза одиноко,
Как бы стеснённая корсажем,
Гвоздём воткнув хромую ногу
В горизонтальность пейзажа.

И перевёрнутою кружкой
В репейника седой кайме
Незавершённая церквушка
Стоит без шапки на холме.

Как недочитанные книги
Дома заброшенные ждут,
Но лишь святых забытых лики
Там словно призраки живут.

Я постою на перекрёстке
Двух улиц – Мира и Труда,
Одна из них ведёт к погосту,
Другая – вовсе в никуда.

Но прыснет вдруг из-под калитки
Как туз из шулерской руки
Щенок в отчаянной попытке
Мои прикончить башмаки.

Он здесь царит, чтоб ежечасно
Верней теорий и идей
Напоминать, что жизнь прекрасна
И сущее бессмертно в ней.

…Будто кто-то в хрустале
Чай мешает ложечкой –
Застучали по воде
Быстрых капель ноженьки.

Сыпет летняя гроза
Капли по щепотке,
Щурит Ладога глаза
Словно от щекотки.

Как пастух на водопой
С утренней прохладой
Дождь уводит за собой
Волн-барашков стадо.

Убегая, он ещё
Что-то шепчет Ладоге,
Бросив солнцу на плечо
Полотенце радуги.

Где ласточки склевали май зелёный,
Там в осень, в тишину стрекозьих снов
Созвездья выпадают красных клёнов
И блекнут радуги застенчивых цветов.

День говорком грудным пронзён навылет,
И спорит с камнем чистотой своей
Протяжный взмах отяжелевших крыльев
Приколотых к закату журавлей.

Как синевой витийствует природа!
Струит неспешно на полей холсты
Из голубого глаза небосвода
Всю мудрость лаконичной простоты.

Я не мечтаю о спортивном «Мерседесе»,
Мне за грехи отведена работа –
Играть в мимансе бесконечной пьесы,
Поставленной почётным идиотом.
А так хотел жить с пользой для народа!
Да он повадками давно уже не тот –
Вмиг из моей залапанной свободы
Для огорода пугало набьёт.
Он в мачехи себе призвал волчицу,
Что выкормила римских близнецов,
К ней тщетно льнёт и силится напиться
Из бронзовых пустых её сосцов.
Но я не первый горькое коварство
Смиренно и безропотно приемлю:
Пусть кто-то лучший любит государство,
А мне любить оставьте эту землю,
Что красками полей затейливо-воздушна
И так легка, как детская ладонь, –
В ней ягод гроздь и свежая горбушка,
Она трепещет, лишь её затронь.
Где в старых Кодрах в пригоршне холмов
Как яблоко, укутанное в стружку,
Вздыхает в дрёме и не видит снов
Заброшенная белая церквушка.

Пусть Господь подопрёт мне висок
черенком виноградным,
когда захочу я губами припасть к облакам,
к источнику чистого слова…

Или нет, пускай лучше матушка
утешит меня и обнимет.
Тогда я пойму, что всё ещё здесь.
Тогда вспомню всех, кого я любил…

Кто ещё может помнить о прошлом там,
где земля, не скованная правилами формы,
не знавшая науки размеров,
была простым словом?
Где всё таяло вечером во вселенском бульоне,
чтобы утром вновь обретать контуры и весомость,
уповая на везенье, да на замысловатость творенья.
Где ржавчина невзгод откалывалась
осколками кремня, отрытыми в борозде.
Так основательно и деловито,
что даже эти холмы скорби
казались пригодными для жизни.
Слишком непостижимая простота,
чтобы быть игрою случая,
блестящая таким светом,
что, вглядываясь в неё всё глубже,
ты начинаешь падать вверх, к облакам.

Испуганные ветки по ночам
Стучат в окно застенчиво и робко.
Чернила – прочь! В июнь недужный
нынче окунаюсь
И сам себе немного удивляюсь,
И небо узнавать учусь.

Крестить распятья сонных переулков.
По местам
Расставить имена, события и даты…
Да разве мы хоть в чём-то виноваты?
Всего лишь в том, что жизнь голубина,
Как будто в ней проснулась невесомость.

И я ломаю ветви пополам,
Я чту огонь, как вескую готовность
Прослыть героем завтрашней былины, –
Я строю храм у века на зрачке!
Так дети строят домик на песке,
Так письма доверяем мы кострам.