Дмитрий Гладкий - Смуглый день (сборник)

У трёх вокзалов, как всегда, ажиотаж:
К прибытью поезда спешат подать гвоздики,
Да чёрта с два кому сейчас продашь,
К цветам бесстрастны молдаване и таджики.

На Воробьёвых – царство шаурмы!
Хоть брали Персию и турка воевали,
Повсюду не трактиры – чайханы,
Где русский пирожок найдёшь едва ли.

На смотровой – сплошь иноземцев лица, –
Довольные, что им в Москве просторно,
Они любуются красотами столицы
И потешаются, взирая, как упорно

От самодержца бронзовой пяты
(Знай, златоглавая, кавказского данайца!)
Москва-река пытается уйти
С отчаяньем затравленного зайца.

Сумасшедший старик под дождём
На центральном базаре танцует чечётку.
Изо дня в день, изо дня в день.

Так и слово моё – бьёт в виски каблуками
И на пролежнях жизни смеётся и пляшет
Изо дня в день, изо дня в день.

Эпохи родительских забот
Ветхий плед спасает меня от озноба времён
Изо дня в день, изо дня в день.

И всё это – чтобы я вновь снисходительно
корчил миру улыбки
С энтузиазмом добившегося успеха человека.
Изо дня в день, изо дня в день.

Здравствуй, девочка, милая осень!
Хоть и был я в твоих камергерах,
Нынче мысли о новых карьерах
В недалёкие дали уносят.

Я бы мог послужить тебе снова,
Да уж больно гадать не люблю:
Где синица, где быть журавлю…
Где полправды найду, где полслова.

С такой откровенной небрежностью
Взял белый билет у судьбы,
Что выучил ласки избежности
Без всякой при этом борьбы.

С такой мимолётной условностью
Я выжил, бытия хлопоча,
Что даже забыл о готовности
Не вкладывать в ножны меча.

С такой оголтелой привычкой
Меня повенчала строка,
Что я уже сам как кавычки,
Как стёртый каблук башмака.

Дух Габсбургов, туманно-величавый,
Прохладен, как старушечья постель,
Но Моцарта усмешка чуть лукава,
Да чопорна соборов канитель.

Здесь Фрейд глумился над венцом творенья,
Умаслив мифом логики сухарь.
Здесь Рильке пел – искусник замещенья
Живой крови на рифмы киноварь.

И неба тут фальшив глазок хрустальный,
Но по узору плит на мостовой
Плывёт романтик старый и печальный –
Лозы дунайской холодок хмельной.

Мой пасынок, кленовый лист желтеющий,
Не заиграй моё сокровище, дружок!
Всего-то и остался, – что тускнеющий
Тяжёлой рифмы золотой кружок.

Из всех пожитков – разве что усталость,
Да слов твоих прощальные шмели.
А всё ж смешно – подчас какая малость
Мешает оторваться от земли!

Кто знает всё о счастье и страдании,
Тому резона нет ни жить, ни умирать.
Ему награда – райское изгнанье,
Где можно с Богом в шахматы играть.

А я не смыслю вовсе в одиночестве, –
Я кораблей не ставил паруса,
Лишающих пространство непорочности,
Пронзавших якорями небеса.

И потому мне те милее сказки,
Где нет героев, подвигов, страстей,
Нет гнева и тоски, а значит – нет завязки
Для пошлых илиад и одиссей.

Бывает, в ясеневом слоге
Царит такая благодать,
Что просто жаль его, ей-богу,
Стихам невнятным посвящать!

Травяноглаз и сладкозвучен,
Он будто шмель на языке,
Плывёт, плывёт под скрип уключин
Развратным бесом по реке.

И под его упрямой плотью
Бесстыдной наготой вода
Влечёт к себе из-под лохмотьев
Ещё не стаявшего льда.

О, если бы мои желанья
Могли в назначенный им срок
Принять иные очертанья,
То ими стал бы этот слог!

Ах, как бы он дурил бумагу,
С душою споря горячо…
Да ей-то что? Она – имаго
Слогов, невиданных ещё.

На черепа церквей неслышно
Набросит белые платки
И ноги обалделых вишен
Оденет в снежные чулки,

С пюпитров крыш стряхнувши ноты,
К всему привыкших воробьёв, –
Взъерошит кружевным гавотом
Бредовый шепоток снегов.

Посапывая, город дышит
Из-под подушки облаков,
И вот, уже сквозь сон не слышит
Печально шелестящих слов.

А озеро с моста искрится,
Что полированный рояль…
И нам с тобой опять не спится,
И сердцу вновь чего-то жаль.

Порывисто, огульно, виновато
Любили мы, – да то, что воровато,
Никак не останавливало нас.

Мы были молоды, прекрасны и щедры
И вера в собственное постоянство
Нам заменяла правила игры, –
Мы создавали новые миры…

…В каких теперь ты царствуешь пространствах?
…Какие я выдумываю сейчас?

Всё тише вдох. Уже за тридцать пять,
и я ищу: кому бы попенять,
что давеча от свежести лоснился,
а нынче – глядь – уже поизносился;
за то, что с каждым разом всё верней
подруг себе я выбираю подурней?
Кому перед судьбой держать ответ
за белый безнадёжности билет,
за то, что не сумел расправить плеч,
пытаясь свою голову сберечь,
что о фантазий пыльных большаки
моя бессонница разбила башмаки?
За то, что я не верю в чувство долга,
один и тот же что пиджак подолгу
приходится, увы, теперь носить,
за верность нищете – кого бранить?
За скользкую окольную тропу
и за кликуш клюющую толпу,
за ложь и боль, предательство и страх
на чьих лежит ответственность плечах?
Кто на пирах меня скамьи лишил,
кто жизнь так угрюмо сшил,
что самому с собой противно быть…
Кого сейчас за это мне винить?
Уж не того ль, кто в руки дал челнок,
веретено и пряжу, чтобы смог
из кропотливых лоскутов труда
я выкроить такие города,
такие земли, воды, небеса,
где ангелов благие голоса
мои невзгоды зычно отпоют
и замыслы Творца душе вернут?..

Глотает вмиг тебя вагон,
Стою покорно.
Вокзала хриплый вавилон
Берёт за горло.
В холодном тамбуре к окну
Ты лбом прижмёшься,
Домыслить истину одну –
Что не вернёшься…
А даже если позову,
Не возвращайся.
Здесь только призраки живут,
И те – несчастны.

А подбрось-ка ты хмелевых шишек в камин,
Да встречай же меня у порога!
Нет камина? Да что ж я, ей-богу:
Всё не чую, не вижу руин…
Но люблю ведь тебя, недотрога!

От усталости мне поднеси коньяку,
Стол накрой и постель постели.
Нет постели?! Что мне – мужику –
Я вернусь. Я приду на неделе.

Что может быть терпеливей
Чугунных истёртых ступеней,
На которых – оттиском «Заводъ Гершензона» –
Застыла эпоха, замерли тени шагов?

И призрак моей памяти мнётся здесь в очереди
За теми, кого сегодня помнят старые ступени.

– Как думаешь, Бог есть?
– Думаю, да.
– Тогда почему ты печальный?

Склонился к её лицу, увидел тень,
брошенную моими губами, и испугался:
был ли это я? Или какой божок
ходит за ней по пятам,
выжидая удобный момент,
чтоб умыкнуть её у меня…

Однажды мир узнал, что больше нет любви.
Она ушла внезапно, не простившись,
и ни тебе записки, ни полслова…
Об этом сообщили все газеты,
хрипело радио с утра,
а популярный телекомментатор
расплакался, чудак, в прямом эфире.
Мир разделился на чужих и нелюбимых
мужчин и женщин, и печаль вползала
в святые опустевшие места.
Застыли биржи, банки и конторы,
правительство к порядку призывало
растерянный народ, но флот и сухопутные войска
на всякий случай привели в готовность –
конец ли света, не конец,
а конституция, дружок, не горсть изюма, –
функционировать должна, пусть даже
и без любви – уж ей-то не впервой…

Но только мы не знали ничего,
сверчками целый день в неведенье проспав,
и в сумерках от голода проснулись,
и целовались, да так долго, что щетина
успела на щеках моих взойти.
А после мы отправились в кафе,
где грустный и подвыпивший буфетчик
нам щедро налил коньяка, и вот тогда
мы новости последние узнали…
И ты то плакала, то в голос хохотала
над незадачливой подругою своей,
вложившей деньги в брачное агентство
и модный свадебный салон…
Потом по улицам пустынным мы брели,
разглядывали трещины в асфальте
сосредоточенно, как пара голубей,
и редкие прохожие нам вслед
смотрели озадаченно подолгу,
дивясь, что, взявшись за руки, мы ходим
в объятьях света тусклых фонарей.

А дальше – тишина. Лишь только я и ты –
принадлежащие друг дугу две души,
два тела, словно двоеточие
среди бесчисленных случайных запятых
листка последнего божественной тетради.
И вот тогда – клянусь, что так и было –
любовь от нас из-под одеяла
на пол тихонько соскользнула
и – как была – боса, простоволоса,
из дома выпорхнув, давай себе вприпрыжку
бежать по улицам и площадям ночным!
А свету, свету было от неё –
куда там олимпийским фейерверкам!
Он землю заливал, пульсировал аортой,
пронзая пустоту, кляня смятенье,
он на лету отчаянье разил, и благодатью
поил с руки утративших надежду…
Ты спросишь: как так получилось?
Как смогли мы свершить вдвоём такое чудо,
какое промыслу людскому не под силу?
Любимая, и вправду, сам не знаю!
Быть может вот что: очевидно, Бог,
любовью человека награждая,
нас этой же любовью обязал?
А обязательство такое – не подарок!
С ним не поступишь, как душе угодно:
ни передашь, ни выбросишь, ни спрячешь…

Одно я знаю точно: что в ту ночь
для нас двоих зажёг свою менору –
семь звезд Большой медведицы – Господь,
когда (хоть строг, а всё ж, сентиментален!)
увидел он, что снова в этом мире
всё стало хорошо весьма…