А если до утра не спал ты…
а если до утра не спал ты
гадая что же впереди
чтоб окончательно не спятить
скорей на улицы иди
пройди по спинам их одетым
непромокаемым дождем
где бродят старики и дети
и знают что нас дальше ждет
там
словно в вечности летящей
вобравшей запах слез и смол
старушка опускает в ящик
свое последнее письмо
не ведая о том письме
детишки во дворах
подсолнечно
глядят на солнце все в песке
и эти детские песочницы —
— песочные часы веков
перетекает в них позванивая
наивный опыт стариков в премудрость детского незнания
Порой считаешь сгоряча,
что ты один на всю планету.
Но вдруг вопрос: «Который час?»
«Простите, сигареты нету?»
Попробуй-ка уйти в себя!
Лишь только щеки ты нахохлишь,
сейчас же в жизнь вернет тебя
вопрос: «На следующей сходишь?»
напомнят каждый божий день
вопросы будничные эти,
что ты живешь среди людей.
То есть не зря живешь на свете.
Уйду засунув руки
в карманы пиджака
друзья достанут рюмки
бутылку коньяка
как хорошо
молдавский
как хорошо
коньяк
как хорошо что я
чертовски не удался
как хорошо! изранился
а рядом ни души
ну прямо хоть на радостях
возьми и запляши
как по колючим ранам
запляшет дождь колючий
всё хорошо
порядок
всё к лучшему
всё к лучшему
Так по столу ладонью хлопнуть,
чтоб милый собеседник твой
влип в штукатурку головой,
ослепнул, онемел, оглохнул,
а ты б подумал: чёрт возьми,
откуда ж это взялись силы?
ведь полчаса назад — от силы —
меня на стенки заносило
от дикой боли и тоски.
Автобус наш качнется
устало и неловко.
Сойдем на остановке…
А вдруг война начнется?
Обляпанная грязью,
лишенная опоры,
луна в противогазе
повалится в окопы,
заахают гранаты
под синий свист свинца…
Не выходи. НЕ-НА-ДО!
Поедем до конца.
1968.
Одного я не могу понять
объясни ты мне пожалуйста
как это смогла
ты чуть облупленным носком
своей туфельки
выбить землю
у меня из
под ног
запросто
как какой-то завалящий
футбольный
мяч
1967.
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
Лектор был ненамного старше,
чем ему внимавшие мы.
Парень был эрудирован страшно,
обаятелен был и мил.
вдохновенно в картины тыча,
аналогии строил и выводы,
а за ним, как выводок птичий,
посетителей топал выводок.
модно стриженая девица,
от восторга ладони тиская,
не могла никак нахвалиться
на картину Анри Матисса,
а какой-то товарищ лысый,
разобиженный на весь мир,
возражал, что Анри Матисса
не повесил бы и в сортир.
Мне,
говорил,
вашего Матисса
и даром не надо…
А со стен глядели задумчиво,
хохотали на стенах и мучали,
убивали,
царили,
женились
и они ни черта не знали
о теории имажинизма
и развитии по спирали.
Я стоял между ними, ойкал,
восхищенно байкой крутил.
А еще —
там висели окна,
как эскизы новых картин.
1967.
«9 Февраля в шк. № 47 состоится традиционный вечер встречи выпускников».
Плакат на доске объявлений, той самой доске объявлений, где когда-то висели плакаты, нарисованные моей рукой…
Привет вам, школьные сквозняки,
на счетах косточки —
как шашлыки,
и синяки
под глаз поставленные в отмщенье
(а у кого уже —
и на шее!)
Как на корриде —
крик в коридорах,
в которых слезы и смех в которых,
и двери
вымыты пастой «неда».
смотри-ка, это
какой-то парень на подоконнике
сидит с глазами такими сонными,
устало губ уголки поникли —
не твой двойник ли?
Я подхожу к нему: «Как живешь?
Не узнаёшь?
не узнаёшь…
А я тебя узнаю, конечно,
в твои глаза, на рубашку клетчатую,
гляжу, как в зеркало без стекла.
Уроки сделаны? как дела?
какие блажи свистят в висках?
я это помню, я помню, как
людей и пуговицы теребя,
из тесных курточек и из себя
ты рос и вырос, взрослел и злел,
вопросы, скрученные в узле,
сперва хотел разрубить, порвать,
а после —
бережно развязать,
но это ведь не шнурки ботинок,
а помнишь ты, как
ходил за девочкой по пятам,
ее пытал? нет, себя пытал,
дрожа соринкой в зрачке окна,
смотрел, как медленно шла она,
и в бога верил, и звал на помощь,
помнишь,
помнишь,
как ты на вечере выпускном
сидел растерянным пацаном,
как ты завязывал галстук, мешкая,
как ты мотался, ты помнишь, между
акаций пушкинских, оваций, слов,
как шарик,
пущенный поверх голов,
и как восторг приходил, знобя,
и ты слагал стихи про себя:
„как в больничных
как в палатах
всё мелькали
до утра
выпускницы
в белых платьях
как в халатах
доктора“
Теперь мне так уже
не написать,
и после химии
но снегу таящему не бежать,
лепя снежки и стихи мои,
ты мне завидуешь? Ах, балда,
какая всё это ерунда:
сложные отношения,
ложные положения…
Всего на свете важней одно —
я заплатил бы дорого! —
чтобы на жизнь смотреть сквозь окно
школьного коридора,
Плюнь на это!
на, прикури от моей сигареты.»
Когда я вижу томик Грина
на ваших модных стеллажах,
мне кажется, что тонны грима
на злых щеках его лежат —
настолько в книге каждый лист
прокомментирован умело,
добропорядочнейший малый!
не чуть ли не соцреалист!
Хороший тон: с его романчиком
после обеда — на диван.
Пора начать его романтику
на килограммы продавать,
пора ему отгрохать памятник
и ежегодный юбилей,
и выкинуть пора из памяти,
как он скитался и болел…
Но в час, когда любой талантлив
и не стесняется рыдать
и полуночный бой курантов
рождает нищих и бродяг
когда шатается в коленях
и раскаляется в глазах
одна мечта
о черном хлебе
а не об алых парусах
он возникает пьяный, слабый
и тонут тени на щеках
и он бредет по лужам славы
в своих дырявых
башмаках!
…му-то врал — и вдруг осекся…
