Вячеслав Ладогин - Спички

Над чашкой пар, на липах облака,
Кивнул кустарник, ждёт в ответ кивка,
У птицы в клюве закипает щебет,
Бомж-Время ход вещей из хлеба лепит.

Сирень парит, и пахнет, отцветая
За липой и забором впереди.

И вазочка с вареньем посреди
Судьбы моей блистает золотая.

Когда веду я речь про Ленинград,
Не забывай, я говорю о яде.
Полдня вливался в твою вену яд
В День снятия блокады в Ленинграде.

Гнилой мне в вену Невский скрозь иглу
Адмиралтейскую вонзался позолотой.
Гнилая – в голень башня на углу
Пяти углов, и вена та сродни воротам
Московским, Нарвским, аркой гниль пила.
Блокадой, горькой костью кровь воняла
В час тот, как ядовитая игла

Отравой тебе рак искореняла,
Мне, взору моему являлись сквозь асфальт
Ладони скрюченных от голода, застывших
В агонии, мне думалось о тыщах,
Чьё издыханье – медицинский факт,

Чьё людоедство излечила сытость,
Чью смерть не зачеркнёшь, хоть все мы тресни,
Шёл по Владимирскому я сквозь сырость,
Так новый день пришёл твоей болезни,
Кусанья губ с надеждою на милость.

Я бродил в Эрмитаже с приятелем, там, где в часах
Под звон музыкальный выходят фигурки смешные,
Приятель, на них посмотрев, не сказал «ахахах»,
– Слав, знаешь, – спросил он меня, – про барокко в России?

Хрупка наша жизнь – элементы барочной картины,
Мы будем заменены в лёгкую, вот, Слав, тоска-то,
А может, и радость… час пробил: сократы – кретины,
Шаляпина бас грозовой – разновидность дисканта.
Не любишь барокко, я сам не люблю. Что ж… барокко
До нас дела нет – мы его элементы, не боле,
Всего лишь мы – пена. Раскинулось море широко,
И где ты в нём вычленишь все растворённые соли?

Мой пивом торгующий друг поспешал на девятке —
Металлик, новяк. Между Серпуховым и Москвою
Шарахнулись в рефрижератор серьёзно ребятки,
И Женька рассказывает: «Крышу над головою
Салона снесло нах какой-то железною штукой,
И я понимаю, должно было головы срезать,
Я вылез, спокоен, прикуривать стал, пальцы, сука,
Дрожат, не прикуришь. Я жив или мёртв? Вайсе верса…

Вдруг: «Есть закурить?» – раздаётся – солдатик с косою
Ко мне подошёл и стоит у меня за спиною.
…………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………….

Я так понимаю: косил на армейскую лошадь,
Козу там, корову, и, видимо, было жестоко
Послать его знаешь куда… но ведь психика тоже…
Хотя»…
            повторяю, мы все элементы барокко, —

Закончил приятель. – Гм-м. Что я завёлся о Женьке?
Часы всё равно эти стоят немалые деньги.

На льду, что корова, танцуя…
Бормочет, пыхтит про весну на ходу,
Безумствует Гамлет: увидел во льду
Мать-мачехи прядь золотую, —

Болван-Фортинбрас собирает полки.
Дрянные кропает Лаэрт стихи.
Горацио звёзды торопит;
Да топит в абсенте Гертруда грехи,
Да девство Офелия топит.

Ты руку без тёплой перчатки простёр,
Но Клавдий не верует в чудо,
Солдатикам времени худо;
В густом бессезонье висит Эльсинор.

Стеная о прожитом лете,
Коричнево-серый взлетает журавль.
Весенних ища междометий,
Ты, Гамлет, натужно пыхтишь, но ты прав:

Повсюду апрель,
Несмотря на сезон
Такой, что с карниза – сосулька.
Не заметил апреля гордец Аронзон,
В его черепе звякнула пулька.

Непопулярность – сорт ловушки, принц,
Я б так сказал принц Чарльзу, Кать… за детку
За Ди… слышь… килт порвут за клеткой клетку
Болельщиц зубы – лютых кобылиц.
Подсели куклы на газетный шприц,
Сказал бы я принц Чарльзу, – на таблетку.
Где ж, сэры, плети? – что внушали предку
Плебея: «Проще стань да ляг ты ниц».
М-да-с… палку б!.. гнать бы «барби» до Коциту,
Кнут бы, «и всё былое ожило б,
В отжившем сердце», кабы дать… э-э… в лоб.
Что противопоставишь плебисциту,
В особенности, аглицку и сыту?
Не схватишь камарилью под уздцы ту!

В конце большой войны не на живот,
Когда что было, жарили без сала,
Сэр… Нобель видел мальчиком, как Сара
Леандр, прежде, чем, э-э… эшафот,
Пажа в кровянке чуть не лобызала,
Вишь… ишь как… шведка тронула. И вот
Курок поставлен был щелчком на взвод.
Сын кинозала стал жильцом вокзала,
А киноленту спрятал… э-э… в кивот.
Мда-с… ведь мертво там было, как во гробе.
И вот он пьяный, вечером в Европе.
Совсем один средь шепчущих планет,
А наш «Спартак» сожгли. Нет, не по злобе,
Но пол-России больше нет.

А я свой путь пройдя до середины,
Я – статуй навидался, как назло:
Плешь Горбачёва, Ельцина седины,
Два нефтедятла на одно мурло…
Все мраморные римские кретины,
У Лукоморья дуб, а в нём дупло,
И это зуб мой. Больно. Тяжело,
А в сердце Летний сад, там пруд без тины,
Там леда баратынска шею гнёт,
Там декабрист Чернов свергает гнёт.
Туман, белеет парус в Териоки,
Тень лыжника на токсовских снегах.
Три грации танцуют волооки
С балетным свистом в мраморных ногах.

Катюша! Ты ж, которую я, позже,
Чем жизнь прошла, возвёл на пьедестал,
Не англичанка. Кто бы с ними стал?
Уж мне б закваску, право, ну их, дрожжи.
Любовь-любовь… кровища, кнут да вожжи.
То ножкой ножку бьёт, то быстрый стан…
То ты в бутылку лезь, то вон из кожи,
То в сердце мёд, то в голосе металл.
Какой, какой там Игорь Северянин…
Какой там макинтош, что ланолет!
Влюблённых я по праву, как поэт,
Сравнил бы с опупевшими курями.
О, Небо! Страсти я видал в гробу.
Кудахтанье в раздувшемся зобу.

Я… а Шекспира – хлебом не корми,
Дай поиграть сердцами, дай – людьми.
Гертруда, Мэри Стюарт, леди Ди…
Ход королевских хроник нескончаем.
Снимает смерть принцесс, как бигуди
С кудряшек. Мной их след не различаем.
Морозна пыль, кричат: «пади, пади»,
Всё пронеслось. Таксист болтлив за чаем.
А счастье, Катя, в чём? Прижать к груди.
А счастье, Катя, в чём? Отдаться чарам.
Спеть трио, как Мишель Тариверди,
Цветаева и Брыльска: «Бла-славляем».

Люблю тебя. Поступок мой отчаян,
А ты, могила, жди и не трынди.

Люблю тебя, вы не как все: не шлюха,
Не леди… «отдана» тебе = «верна»,
Как жёнку Пушкин… вот моя война.
Что ж, что погиб поэт: не всем непруха.
Любезней мне, чем даже тишина,
Твой голос, изумительный для слуха
За то, что он не посылает на,
За то, что он не требует: «а ну-ка»…
Не дай мне Бог, полюбит вас другой,
Да оглушит рифмованной пургой —
Не дай вам Бог, как я – с ума сойдёте.
Что до меня, то я, по счастью, влип
До дня, покуда сердце на работе,
Покуда взор не снял последний клип.

Пока не любишь, ищешь идеал,
Сев у реки времён, глядишь на воду,
Историю тасуешь, как колоду.
Вдруг, сидя, понимаешь, что устал
Вот так сидеть. Москва полна народу,
На Пасху в храме каждом «Суперстар»,
Максим Амелин сочиняет оду
Андрею Боголюбскому. Удал
Да мал, в качелях дева: в тучку – вжик!
Из тучки – вжик! К пюпитру стал Светланов,
И – айне кляйне в смокинге мужик —
Идёт Моцарт, пьянее фортепьянов.
Тверской бульвар. Никитские врата.
У воробья сюитка изо рта.

Как жить? Себя представлю эмигрантом,
Приехавшим на родину пожить:
Ох, батюшки, как времячко бежить, —
Сказала бы старушка мне дискантом.
– Чирик, – сказал бы воробей, – фьюить, —
Синица б свистнула, – каким вы… франтом!
А в Новый год внимал бы я курантам
И пробовал бы после них блажить,
И тут бы встретил вас, во всю бы прыть
Вы шли бы, например, с красивым бантом.
Где закусь, я забыл бы, где стакан там,
Ах, ожили б тогда моей души
Терновники. – Жаль, время свет тушить,
Изрек бы аз, да выругался б мантом.

Опричнина. Бей земских. Лей кровя,
И где была икона – тень тирана.
Не так цари кончины несказанно
Боятся, как могильного червя.
Политика вся – после, страх сперва.
Как пролил кровь – минут на пять нирвана.
Катись очередная голова,
Подёргивайтесь ноги бездыханно.
Как жить? Взять куш на опии, и – в Канны,
Там – женихом принцессы стать Дианы,
Решить, что всё на свете трын-трава,
Любить, жить, посещать чужие страны,
Воспоминаньям зря не предаваться,
И умереть от вспышки папарацци?

Апрельский вечер шепчет… Сел с Менадой.
Увы, не поднимающею лба.
Куда не эмигрируй, там труба
Архангельской встречает серенадой.
Орёл – невольник всякого герба.
«Ушла гулять», – начертано помадой
На дымном зеркале, – «Приду, порадуй
Хоть чем-нибудь. Привет. Твоя судьба».
Не тратить время на бега, а жить,
Как это чудно! Надо научиться!
Любить красавицу, а не жар-птицу
Приятней, нежли поступать в пажи
Трагичные, собаку съесть на этом,
И Босуэлом быть, и Альфайедом.

Топор ли, яд ли, автокатастрофа,
Принц Чарльз всегда убьёт и победит.
Один из двух врагов всегда бандит.
Чпок! Ди мертва, и это не Голгофа.
Казнь любящих – обыденный редиф,
(То бишь словцо, что украшает строфы,
И повторяется): «Власть», «Страсть», «Любовь», а
За строем блюд житейских гроб смердит.
Шекспир сказал, мол, отдаём кредит
Мы, душу выплеснув в жерло из штофа.
Никто не прокричал «Диди, атас!»
В тот час, когда башмак давил на газ,
И «мамкнуть» Ди с испугу не успела.
Дальнейшее словесность. Наше дело.

Кто делает Историю? – Врали.
Стишата? – Те же бантики, вид сбоку.
Врёт пишущий в горящем доме хокку.
Врёт о покое. Брешет о любви,
А сам в крови. Мечты с ума свели:
Тьма низких, мол, де, истин, что в ней проку.
В мечтах такой Иисус стал сниться Блоку,
И венчик стал такой, что ай люли.
Любви страшились больше топора,
И оттого-то гибли фраера.
Мне ж лень свистеть о том, что смерти нет,
Лень слово «там» оправить в многоточья.
Мне хорошо, где музыка планет,
Гречишный цвет, и бестолочь сорочья.

Мне хорошо, где – ты, и я не стану
Простую суть свою приукрашать.
Мне радостно, как в клевере барану
Бродить, пыльцой июльскою дышать.
Насквозь лучи небес меня крушат,
Мне, понимаешь, всё елей на рану.
Кукушки судьбы якобы вершать,
Пусть…
          осы сплетничают про Диану,
Пусть…
          осам полюбить не довелось,
Так что им остаётся, кроме сплетен?
А что ж мишурный царь? Вложить всё зло-с
В издёвку: «Ты богат, я очень беден»?
Всё Пушкин написал про «Тощ и бледен»,
А Гоголь про мундир, в котором – Нос.

Любовь гораздо меньше неба, ибо,
Как ни крути, небесный дар она,
Род облака пернатого. Род сна.
Дубрава. Света солнечного глыба.
Пастушка ножки вскинула, верна
Обычаю пастушек. Шмель, и липа,
Июнь, и лень, синичий звук верлибра,
Бор, клевер, Боже мой, моя жена.
Любовь сильней разлуки, но, увы,
Короче несколько она разлуки.
Сочти разлукой всё, что было «до»,
Потом – Любовь, она с тех пор, как «вы»,
Как ты – мой одуванчик на разрухе,
Над водопадом ласточки гнездо.

Я заговариваюсь… бросив тему,
Как мой учитель Рейн на пикнике.
А тема проще репы: теорему
Я доказать спешу «на пол-пинке»:
Любви желаешь ты? – так диадему
Не тронь, любовь ядрёней налегке.
Жаль, что учить принцесс – горох об стену.
Жаль, жизнь на волоске. Дом на песке.
И ты, душа, приклеенная к телу,
Жаль, не голубка в бережной руке.
А то бы, верно, посрамлён был демон
Гордыни царской, взвыл бы в тупике.
Мечта царицей быть чужих сердец,
Раз трон не светит, вот вам рифма «здец»!

Свет мой, вернула форму ты углам!
Всё скрадывала тьма до этой ночи:
Взяла гречишный цвет, и гам сорочий,
Компоста спёрла тыщу килограмм,
Да в нём жемчужное зерно: стыд, срам,
Прочь, сумерки! Вот мне и Бог, короче,
Вот мне порог: поздравь сынулю, Отче,
С рассветом. Вот мне злато, вот мне хлам,
Ну, в общем, коемуждо по делам
Тире по вере – у кого какая,
Вались всё вместе: полумесяц, крест,
Диана с Альфайедом, к их телам —
Мари, как воплощение лехаим,
Кого Господь не сдаст – тех Русь не съест.

Корона покатилась наземь, плюс
Парик, плюс голова. Печально.
Как говорится, машинально
Дантист времён вскрывает свежий флюс.
Я, воля ваша, не влюблюсь
В такое действо, барин, хошь, серчай, но
Чтоб с бор-машиной?.. Я?.. Орально?..
Мечтал?.. Да упаси, Иисус!
А кстати: Пушкин (поделиться
Невмочь) когда «О. Е.» писал,
Не бок сонета обкусал,
Врёшь! – растянул строфу «Фелицы»,
И получилось у него
В строфе – сонета волшебство.

А вот Шекспира хлебом не корми,
Дай поиграть в прощания, невстречи,
В «иных уж нет», чтоб ноги класть на плечи…
Досилясольфамиредореми…
Занудно, что осталось в русской речи,
Вдолбить, как школьник, в гамму из семи
Богатырей с флажками: прочь из сечи,
Царевну в гроб: мы плачем, подремли.
Прости меня, глазастый истукан,
Ты слеп. Ты глух, ушастый. Ты носат, но
Не дышишь. Кто перед тобой склонён,
Тот глух, тот слеп, тот бездыханен сам,
Темно и вяло пишет… ну и ладно,
Катюша, май настал! Проснись, пойдём!

Теперь в России, Катя, как всегда:
Май, подбоченясь, выглядит июнем.
Увы, гэбня. Что ж, эти господа
Утонут, как покачественней плюнем.
Изюбрь пьёт. С губ падает вода.
Кто жаждал, и кто – пьёт, бывает юным
В момент глотка, как будто навсегда.
Сцепились тучки строем златорунным,
И смотрят, как бараны: самолёт.
А мы-то, Кать, как Гавриил с Пленирой,
По парку бродим, я, естессно, с лирой,
И дуб, и белка песенки поёт.
Хоть липа не цветёт, лес мёдом пахнет,
Дыши, Кать! Пусть Чубайс над златом чахнет.

Так грифелем, охочим до портрета,
Хоть спору нет, не воду пить с лица,
Я как изобретатель колеса
Опять обрисовал любовь поэта,
Всё вышло по Лескову, Кать: краса
Природы совершенство… Песнь допета.
…А если ты разлюбишь, я Творца,
Как за любовь, восславлю и за это.
На Беатриче не было венца,
Суровый Дант не презирал сонета.
Не памятник из злата и свинца,
А лёгкая цветочная пыльца
Осядет со шмелиных лапок где-то,
Где всем баранам клевер и роса.