Двор чудес - Ирина Владимировна Одоевцева

Лепестками вечности

Вьются мотыльки,

Холодком беспечности

Тянет от реки.

Квакают лягушки на

Топком берегу.

Вспоминаю Пушкина.

Вспомнить не могу,

Что, зачем и почему,

С целию какой

В роковой его судьбе.

Ты о нем с тоской

Бредил, умирая.

Неужели ни ему,

Ни ему и ни тебе,

Не увидеть рая?

Уже не в Йере, а в Ганьи

Холодной западной весной

В круговращеньи чепухи

Не розы, пальмы, соловьи,

А клены, жабы, лопухи —

Свидетели тоски дневной,

Участники ночной тоски.

Но одиночества тиски…

С какою пыткою, с какой

Сравниться может одиночество?

Сбылось извечное пророчество,

Зловещая насмешка рока,

                                       до срока,

Несправедливо

                         и жестоко.

Ведь жизни светлое начало

Мне столько счастья обещало,

А я теперь одна стою

На скользком, гибельном краю

                                                  обрыва.

Нет в мире дружеской руки,

Которая бы удержала

В час огнедышащей тоски

Меня от гибели – паденья.

Томленье, головокружение

Над страшной бездною.

                                      И вот

Паденье это иль полет?..

В сумасводящем вдохновении

Изнемогая, я пою —

Так, как поет пред смертью лебедь, —

Отчаянье, тоску мою.

И ангел смерти в звездном небе

Смущенно слушает меня.

Я не только в стихах живу,

Я живу и впрямь, наяву,

И меня нетрудно увидеть,

Разглядеть, по статьям разобрать,

Чтобы после другим рассказать

Обо мне, какой я была

В те года, что я здесь жила

            Вместе с вами

            На этой земле.

Но конечно, как все очевидцы,

Не запомните вы ничего.

Вот я шлю вам привет из Ниццы

И подарок на Рождество —

Мой портрет в рифмованной раме —

Сохраните на счастье его.

И вот слова —

Волнуясь и стыдясь —

Ложатся, будто в первый раз,

На белый лист бумаги,

Образуя

Волшебные узоры.

Слова соединяются влюбленно,

Как некогда в Раю

Адам и Ева

В блаженной первозданной чистоте.

И музыка созвездий —

Таинственно и чудно —

Слова лишает будничного смысла

И превращает их

В стихи.

Я всегда была такой:

Ни с другими, ни с судьбой —

Временами очень злой —

Не вступала в пререкания —

Это ведь напрасный труд.

А в саду – прозрачный пруд,

И живет в нем золотая рыбка,

Та, что исполняет все желания.

Да, я вижу – рыбка тут,

Вот ее волшебный след

В глубине жемчужно-зыбкой

Лунною блеснул улыбкой.

Наклоняясь над водой,

С чувством радостной беспечности,

Я прошу у рыбки золотой:

– Рыбочка, дружочек мой,

Дай дожить мне до ста лет

И прибавь еще кусочек вечности!

Нет, я не нахожу свои стихи

            Прекрасными.

Как далеки они от тех

Стихов грядущих лет,

Горящих звездами в моем воображении.

Я не воздвигла памятник себе,

И даже эмигрантской нищей славой

Увенчана я не была…

Я лишь беспомощно бросаю зерна

На тернии сегодняшнего дня,

Я только сею,

Жать придут другие

Те злаки, что произрастут из зерен,

Посеянных моей рукой.

И значит, все-таки

Жила я не напрасно —

Здесь, на земле, —

Стараясь в звезды превратить

            Стихи.

    Пустыня. Двугорбый верблюд.

    И мы на верблюде вдвоем.

    И сфинкс в песчаной дали,

    И голос твой шепотком:

    – Пойми, я тебя люблю,

    Мы счастливы быть могли

    Тогда, и теперь, и потом.

    Но ты виновата кругом,

    Но ты виновата во всем!..

    – О чем ты толкуешь тут?

    Я не виновата ни в чем —

    Во всем виноват верблюд.

    Отдать верблюда под суд!

Открытка – море и скала,

И на скале три пеликана.

И я подумала:

Бодлер не прав,

Поэт не альбатрос, а пеликан —

Ведь отрывает он от сердца своего

Куски, сочащиеся кровью,

Звенящие живою болью,

И превращает их в стихи,

Кормя свои стихи собою,

Как кормит пеликан своих птенцов

Своею плотью.

Мне это ясно стало,

Так ясно, что себя я вдруг —

На мимолетное мгновенье —

Увидела зобастым