По чьей вине, по чьей вине?
[1973]
Сам виноват — и слёзы лью,
И охаю —
Попал в чужую колею
Глубокую.
Я цели намечал свои
На выбор сам,
А вот теперь из колеи
Не выбраться.
Крутые скользкие края
Имеет эта колея.
Я кляну проложивших её,—
Скоро лопнет терпенье моё,
И склоняю, как школьник плохой,
Колею — в колее, с колеёй…
Но почему неймётся мне?
Нахальный я!
Условья, в общем, в колее
Нормальные.
Никто не стукнет, не притрёт —
Не жалуйся.
Желаешь двигаться вперёд?
Пожалуйста.
Отказа нет в еде-питье
В уютной этой колее,
И я живо себя убедил —
Не один я в неё угодил.
Так держать! Колесо в колесе!
И доеду туда, куда все.
Вот кто-то крикнул сам не свой:
— А ну, пусти!—
И начал спорить с колеёй
По глупости.
Он в споре сжёг запас до дна
Тепла души,
И полетели клапана
И вкладыши.
Но покорёжил он края,
И шире стала колея.
Вдруг его обрывается след —
Чудака оттащили в кювет,
Чтоб не мог он нам, задним, мешать
По чужой колее проезжать.
Вот и ко мне пришла беда —
Стартёр заел.
Теперь уж это не езда,
А ёрзанье.
И надо б выйти, подтолкнуть,
Да прыти нет —
Авось подъедет кто-нибудь —
И вытянет…
Напрасно жду подмоги я, —
Чужая эта колея.
Расплеваться бы глиной и ржой
С колеёй этой самой, чужой,—
Тем, что я ее сам углубил,
Я у задних надежду убил.
Прошиб меня холодный пот
До косточки,
И я прошёлся чуть вперёд
По досточке.
Гляжу — размыли край ручьи
Весенние,
Там выезд есть из колеи —
Спасение!
Я грязью из-под шин плюю
В чужую эту колею.
Эй, вы! Задние! Делай как я.
Это значит — не надо за мной.
Колея эта — только моя!
Выбирайтесь своей колеей.
[1973]
* * *
Я скачу позади на полслова
На нерезвом коне, без щита.
Я похож не на ратника злого,
А скорее — на злого шута.
Бывало, вырывался я на корпус
Уверенно, как сам великий князь,
Клонясь вперёд, — не падая, не горбясь,
А именно — намеренно клонясь.
Но из седла меня однажды выбили —
Копьем поддели, сбоку подскакав,—
И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили
И засмеялись, плетью приласкав.
Рядом всадники с гиканьем диким
Копья целили в месиво тел.
Ах, дурак я, что с князем великим
Поравняться в осанке хотел!
Меня на поле битвы не ищите,
Я отстранён от всяких ратных дел.
Кольчугу унесли — я беззащитен
Для зуботычин, дротиков и стрел.
Зазубрен мой топор, и руки скручены.
Я брошен в хлев вонючий на настил,
Пожизненно до битвы не допущенный
За то, что раз оплошность допустил.
Назван я перед ратью двуликим —
И топтать меня можно, и сечь.
Но взойдет и над князем великим
Окровавленный кованый меч!
Встаю я, отряхаюсь от навоза,
Худые руки сторожу кручу,
Беру коня плохого из обоза,
Кромсаю рёбра — и вперёд скачу!
Влечу я в битву звонкую да манкую —
Я не могу, чтоб это без меня,—
И поступлюсь я княжеской осанкою,
И если надо — то сойду с коня!
[Начало 1970-х]
* * *
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок — до тридцати.
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся,
Стрелял и с седел и с колен.
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен
А им прожить хотелось до ста,
До жизни жадным — век с лихвой,
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже — с головой.
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти.
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.
И жены их водой помянут
И спрячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в траву,
Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля.
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье, —
Бессмысленно себя не жгут! —
Людей и гор самосожженье,
Как несогласие и бунт.
И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою всегда в чести —
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало,
Расти бы мне из двух корней.
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей!
[1973]
* * *
В дорогу живо — или в гроб ложись.
Да! Выбор небогатый перед нами.
Нас обрекли на медленную жизнь,
Мы к ней для верности прикованы цепями.
И кое-кто поверил второпях,
Поверил без оглядки, бестолково.
Но разве это жизнь — когда в цепях?
Но разве это выбор — если скован?
Коварна нам оказанная милость,
Как зелье полоумных ворожих.
Смерть от своих за камнем притаилась,
И сзади — тоже смерть, но от чужих.
Душа застыла, тело затекло,
И мы молчим, как подставные пешки.
А в лобовое грязное стекло
Глядит и скалится позор в кривой усмешке.
А если бы оковы разломать,
Тогда бы мы и горло перегрызли
Тому, кто догадался приковать
Нас узами цепей к хвалёной жизни.
Неужто мы надеемся на что-то?
А может быть, нам цепь не по зубам?
Зачем стучимся в райские ворота
Костяшками по кованым скобам?
Нам предложили выход из войны,
Но вот какую заломили цену:
Мы к долгой жизни приговорены
Через вину, через позор, через измену.
Но стоит ли и жизнь такой цены?
Дорога не окончена — спокойно! —
И в стороне от той большой войны
Ещё возможно умереть достойно.
И рано нас равнять с болотной слизью —
Мы гнёзд себе на гнили не совьём!
Мы не умрем мучительною жизнью —
Мы лучше верной смертью оживём!
[1973]
Я вам мозги не пудрю — уже не тот завод.
В меня стрелял поутру
из ружей целый взвод.
За что мне эта злая, нелепая стезя,—
Не то чтобы не знаю, — рассказывать нельзя.
Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял.
И взвод отлично выполнил приказ,
Но был один, который не стрелял.
Судьба моя лихая —
давно наперекос, —
Однажды «языка» я
добыл, да не донес.
И «особист» Суэтин, неутомимый наш,
Еще тогда приметил
и взял на карандаш.
Он выволок на свет и приволок
Подколотый, подшитый матерьял,
Никто поделать ничего не смог.
Нет. Смог… один, который не стрелял.
Рука упала в пропасть
с дурацким звуком: «Пли!»
И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.
Но слышу — Жив, зараза!
Тащите в медсанбат!
Расстреливать два раза уставы не велят.
А врач потом все цокал языком
И, удивляясь, пули удалял,
А я в бреду беседовал тайком
С тем пареньком, который не стрелял.
Я раны, как собака,
лизал, а не лечил.
В госпиталях, однако,
в большом почете был.
Ходил в меня влюбленный
весь слабый женский пол:
— Эй, ты, недостреленный!
Давай-ка на укол!
Наш батальон геройствовал в Крыму,
И я туда глюкозу посылал,
Чтоб было слаще воевать ему.
Кому? Тому, который не стрелял.
Я пил чаек из блюдца,
со спиртиком бывал.
Мне не пришлось загнуться, и я довоевал.
В свой полк определили.
— Воюй, — сказал комбат,—
А что недострелили,
так я, брат, даже рад!..
Мне быть бы радым, но, присев у пня,
Я выл белугой и судьбину клял, —
Немецкий снайпер дострелил меня,
Убив того, который не стрелял.
[1973]
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник,
Жило-поживало весёлое горное эхо,
Оно отзывалось на крик — человеческий крик.
Когда одиночество комом подкатит под горло
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт —
Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,
Усилит — и бережно в руки своих донесёт.
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, —
Пришли умертвить, обеззвучить живое ущелье —
