Макс Армай - 33 Буквы

Ветер ерошит листья.
Хочется в плен ко сну.
И засыпаю я, в мыслях
Про эту больную страну.

— Доктора! Доктора! — крики.
Но что-то никто не бежит.
Вот налицо улики,
Что снова виновен жид.

Или коварный Запад.
Они на одно с ним лицо!
Ему бы нас только лапать,
Иль крепко держать за яйцо.

Повсюду враги-сионисты.
На нас ополчился весь свет.
Но мы, хоть в душе коммунисты,
Дадим христианский ответ!

Настроим повсюду церкви.
Все встанем на вечный пост.
Когда свет науки померкнет,
Учёных свезём на погост.

Мы истово будет молиться.
И к нам вновь вернётся Христос!
А всем подозрительным лицам —
— Явиться в тюрьму на допрос!

И вот зарыдает Запад.
Китай погребёт океан.
И поведёт нас всех Папа
Против орды мусульман!

Ветер ерошит листья.
Меня уж не тянет ко сну.
С криком, — …вам всем провалиться! —
— Вскочил я в холодном поту.

Она изломанно звенела
И пахла чёрною грозой.
Один идёт с улыбкой смело.
Другой бежит, как сам не свой.

Открыта. Вспенилась столь нежно,
Как будто роза без шипов.
Но он прошёл — чужой, нездешний,
Он пел, хоть был рыдать готов.

Не склеилось и не сроднилось.
Стал алым белый уголок.
Мечтала влёт! А что добилась?
Раздвинул, сдёрнул, поволок!

Он был весел и очень мил.
Дамы вслед все ему улыбались.
Он сердец, видно, много разбил,
Но победы другим доставались.

Коль холодны уста как лёд,
И жестоки стальные пальцы,
Кто ласкает, как будто бьёт,
Не бывает любви постояльцем.

Он пришёл из иных глубин.
Его имя — не зной, а холод.
Он из тех, кто всегда один.
Для кого дар любви — только голод.

Все мы, порой, бессильны
Пред ярким сияньем огня.
Как бабочки жжём мы крылья
Во имя, увы, не себя.

Кто холодом мрачно правит,
Не ставит огонь ни в грош.
Он пламенем лишь подманит,
Чтоб в сердце вонзить свой нож.

Но ты не почувствуешь боли:
Из льда ведь его остриё.
Ты просто лишишься воли.
И вот — ты готов на всё.

Он свернулся в тугой клубок.
Затаился на самом дне.
Лишь внутри бился островок
Тот, что помнил ещё о себе.

Дни летели, сменяя ночь,
Сжав века в остриё иглы.
Тот, кто видел его — бежал прочь.
И так сделал бы даже ты.

Но в пластах отлагаясь эпох,
Даже время находит смерть.
И его нашёл новый Бог
И взял в руки, чтоб рассмотреть.

Побелели и сжались уста.
Устрашился его даже Бог.
— Всё вернуть на свои места! —
— Но и Он это сделать не смог.

Где-то птица лесная поёт.
Из-под ног вдруг вспорхнула синица.
А у южных, далёких вод
Шлюха стала императрицей.

Мезальянс! Грандиозный скандал!
Мать — при цирке. Отец — при медведях.
С ней, наверно, весь город спал.
Даже в хрониках это отметят!

Но она всех прекрасней была:
Видя лик её, ангелы пели.
И вела её твёрдо судьба,
Обводя все стремнины и мели.

И отвергнув позорный покров,
После встречи в Александрии,
Возвернулась не в отчий кров,
А став ниже лишь Девы Марии.

Но однажды пришла беда,
И сам цезарь склонил свою выю.
Лишь она изрекла. — Никогда!
Я не сделаю прошлое — былью!

Царский пурпур — вот саван мой!
Никогда не найти мне лучше!
Коль бежишь, так беги! Бог с тобой!
Но совет мой — зови к оружью!

Проститутка стыдит царя.
Что ещё тут добавить можно?
Только ей одной благодаря,
Его царство и стало возможным.

Словно твёрдым чем-то — по стеклу.
День забился в омуте конвульсий.
Чёрный свет — на чёрную судьбу.
Не было у Данте здесь экскурсий.

Ранами изрезан небосвод.
Холод веет от сожженной плоти.
Не мурлычет здесь Чеширский кот,
А ревёт на невозможной ноте.

Впрочем, что ему? Он взял, да и исчез!
Я же прячусь, словно мышка в норке.
Где-то дальше есть дремучий лес.
Мне б туда, да страх сел на закорки.

Кто ушёл туда — теперь лежит в дыму,
Плавится от невозможной боли.
Что же… Пусть… Я всё равно пойду!
Хоть последняя, но всё ж — свобода воли!

Ты шла по линии воды,
Не оставляя след.
Была ты сон, а я был — ты,
А вместе мы — ответ.

Был этот путь мне незнаком,
Как, впрочем, даже ты.
И я не думал ни о чём —
— Шёл линией воды.

Но солнца закатился глаз.
И пробудилась ночь.
Ты начертала пару фраз
И в море ушла прочь.

Прибой смыл буквы на песке.
Я не успел прочесть.
На волны я смотрел в тоске:
Так, всё же — кто ж ты есть?

А звёзды лили ровный свет.
Да вниз текла Луна.
Порой, сокрыт от нас ответ,
И это — навсегда!

Строка оборвалась на середине,
Не в силах поймать свой хвост,
Который увяз в фонетической тине,
Когда выдирала свой нос.

Слова, бесконечным и топким болотом,
Ведут в лингвистический рай.
Я знаю — туда доходил уже кто-то.
Вот кочка! А ну, не зевай!

Но мокрой одеждою тянут вниз рифмы.
Миазмы бессмысленных слов.
Ордой комаров жалят странные ритмы.
Ну, всё! Я, пожалуй, готов!

И словно преступный, злой родственник Генри,
Иду, без возврата, на дно!
И после конвульсий, оставив труп бренный,
Вдруг понял. — Да вот же оно!

Когда впаду я в старческий маразм
И буду ныть, твердя про милость божью,
Меня встряхните, с силой, пару раз,
Напомнив, что я сам звал это ложью.

И если я, в испуге, отшатнусь,
Залепетав о молодости глупой,
То вы скажите твёрдо мне. — Не трусь! —
— И закрепите доброй оплеухой.

А коли и тогда не вразумлюсь,
Ну что ж, оставьте, — буду ныть о Боге,
Раз стану таким старым… Что же?.. Пусть!
Лишь не сворачивайте с выбранной дороги!

Где-то снова настало утро.
Солнце лижет Земле рваный бок.
Но хоть в это поверить и трудно,
Не сберёг всё ж детей своих Бог.

Лишь руины в разодранном небе,
Что без воздуха — смерти вдох.
За детей — мы всегда в ответе.
Что на это ты скажешь, Бог?

Ничего. Он молчит Безликий.
Видно, так уж сложилась судьба.
Всей истории нашей крики
Поглотила навеки тьма.

Всё теперь не так, как было раньше.
Мир созрел для новых перемен.
Пусть родное всё, но чую запах фальши.
Ощущаю необычный крен.

Как в стремнину ринулась водица.
Ты куда, мой жизненный бульон?
Яркий свет бьёт больно мне в глазницу.
Я вовне зачем-то извлечён.

И от крика заложило уши.
Ну, зачем же эдак-то вопить?
А-а… Так это — я?!. Ну, любо слушать!
Всем привет!.. Я начал… начал жить!