Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

В погожий день, какого нет приятнее,
шел теплоход сквозь голубой простор.
Я был на палубе и спорящих приятелей
нечаянно подслушал разговор.
Один сказал: — Ты на пороге старости
и все еще толкуешь о борьбе.
Но вот ответь: ты знал земные радости?..
Поди, они неведомы тебе —
с гулянками, пикантными романами,
с уменьем быть женато-холостым,
с роскошными ночными ресторанами
и женщинами яркой красоты...
С курортами, служебными успехами,
с наградами, завистливой молвой,
с начальственными важными доспехами
и двухэтажной дачей под Москвой.
Всяк был бы рад вкусить такие сладости.
И ты себе признайся самому:
не смог ты получить земные радости
и не лукавь: «Они, мол, ни к чему»...

— Тебя, поверь, я слушал с удивлением, —
сказал другой, — я вовсе не ханжа,
я, как и ты, не против ублажения
и живота, и тела... Но душа?!
Земля, без суеты и без парадности,
всей красотой обращена ко мне
и дарит щедро мне такие радости,
которых не вкушал ты и во сне.
Волнует ли тебя садов цветение?
А трепетная нежность алых роз?
Мечтал ли ты при соловьином пении?
Любовно гладил ли стволы берез?
Иль одурманенный парами ресторанными,
плененный той, «завистливой молвой»,
не любовался тихими полянами
и звезд не замечал над головой?

Пойми, увидеть штука непростая,
как «спит Земля в сияньи голубом»,
и услыхать, как «роща золотая
отговорила милым языком».
Тебя ж слепит успех и миг удачливый
да женских губ накрашенный коралл.
Что ж, с новой «Волгой», двухэтажной дачею,
ты сам себя нещадно обокрал...

И удалились от меня приятели.
Меж ними, верно, продолжался спор.
Был ясный день, какого нет приятнее.
Плыл теплоход сквозь голубой простор.

Хоть мне уже за шесть десятков,
но я юнцом вскочил бы в круг
и ну давай плясать вприсядку,
когда бы в одночасье, вдруг
узнал, что пала тирания,
рассеченная вдоль ствола,
и что несчастная Россия
всерьез Свободу обрела!

           I
В Россию
из Афганистана,
на черных крыльях монопланов,
плывут,
плывут,
плывут гробы...
В них — убиенные Иваны,
двадцатилетние рабы,
рабы коварнейшего строя!
Нет, вы не пали как герои:
злодеями в чужом дому
вас смерть настигла,
мрак сокроет
вас, не известных никому.

...Почти мальчишками когда-то,
в руках с разящим автоматом,
за Родину мы шли вперед —
освободители - солдаты.
В народе подвиг наш живет.

А вас кто,
по какому праву
на смерть бесславную направил?
Какой вандал?
Каких кровей?
Чтоб стали вы червей потравой
во имя правящих червей?!
К чему вам те, чужие горы,
чужие города, просторы?
Своя ж земля полупуста!..

Непокоренных люты взоры,
их месть жестока,
но свята!

           II
В село Светлогорье
доставили гроб
с останками Вани Петрова.
Торчал
оцинкованный ящик,
как горб,
напротив родимого крова.
Казалось, что темень
накрыла крылом
средь белого дня Светлогорье.
И семь деревень окружили тот дом,
тот гроб,
то бездонное горе.
Селенья сомкнулись
в печальном кольце,
не веря, что парня не стало.
Несчастная мать,
без кровинки в лице,
над сыном своим причитала,
она причитала, безмерно скорбя:
—    Очнись, мой соколичек ясный!
Неужто затем родила я тебя,
чтоб ты был убит понапрасну?!
И женщины плакали горько вокруг,
стонало мужское молчанье.
А мать поднялась вдруг у гроба
и вдруг
возвысилась, как изваянье!
Всего лишь промолвила несколько слов
—    За них, — и на гроб указала, —
к ответу призвать бы
кремлевских отцов!
Так, люди? Я верно сказала?!
Вы слышите, что я сказала?!
Толпа безответно молчала —
рабы!

         III
В Россию
из Афганистана,
на черных крыльях монопланов,
плывут,
плывут,
плывут гробы...

Строки мои, строки,
чудо иль не чудо?
Ваши где истоки,
кто вы и откуда?
Я того не знаю:
днями и ночами
я вас не слагаю,
вы родитесь сами.

Строфы мои, строфы,
вы — моя отрава,
вы — моя Голгофа,
честь моя и слава.
Три строфы высоких
песней в небо взмыли
и какой широкий
мне простор открыли.
Прочих супостаты
держат на запоре...

Строки-арестанты —
боль моя и горе...
Вы — мои посевы,
вы — из сердца соки,
вы — души напевы,
строки мои, строки...

Быть может, это совпаденье,
в чем тут секрет — мне невдомек:
почти всегда в мой день рожденья
бывает солнечный денек.

Еще вчера гуляли тучи,
не август — осень на дворе.
А нынче будто маг могучий
очистил небо на заре.
И наяву, не в чудной сказке,
в сиянье радостного дня
раскрылись снова лета краски
всё для меня,
всё для меня
и для моей котёнки тоже...

Прошу тебя,
на всем пути
свети нам чаще, если можешь,
свети нам, солнышко, свети!

Еретиков в средневековье
сжигала церковь на кострах.
Так проще: убивать без крови
и всенародно сеять страх.

Иезуитам вопреки,
через костры,
застенки,
годы,
всё множатся еретики —
правофланговые свободы.
Непокоренные, они,
сегодня на Руси, в ГУЛАГе,
высоко держат правды стяги
как негасимые огни...

Еретикам и я сродни.

Угомонись ты, гуманист!
Хоть будь героем из героев,
хоть будь ты фанатичен втрое,
красно, как Цицерон, речист,
бей в барабан и день и ночь,
зови людей к Добру и Свету,
Зло, полонившее планету,
увы, тебе не превозмочь.
Вокруг — тугая темнота,
а ты всего-то слабый лучик!
Ты до смерти себя замучишь,
лишь повторив удел Христа.
А он в страданиях угас,
умолк, распятый на тесине...
В народной гуще, как в трясине,
тонул его призывный глас...

Угомонись ты, гуманист!
А коль не можешь —
что ж, как прежде,
вопи о призрачной надежде,
труби,
трагический горнист!

Я знаю,
я знаю,
я знаю:
жесток человеческий род.
He раз журавлиную стаю,
не раз лебединую стаю
таранил двуногий урод.
Но это лишь мелочь —
в сравненье...

Обличьем на волка похож,
втыкает в живот с упоеньем
двуногий двуногому нож.
Паденья людского минута,
а кто-то заметит: «Пустяк»...
Ведь есть палачи, что Малюта
пред ними ягненок как будто,
милейший мучитель-добряк...

Не вытерпит даже бумага,
и та захлебнется в крови,
коль ей палачи из ГУЛАГа
поведают прямо и нагло
бессчетные зверства свои.

Взгляните,
как зримо,
как зримо,
видна эта жуткая даль:
мрак адских печей Освенцима,
пылающий смерч Хиросимы
и ужаса стон — Бухенвальд...

Я знаю,
я знаю,
я знаю:
жесток человеческий род.
...Летит лебединая стая,
летит журавлиная стая.
Опомнись, двуногий урод!

Увы! Я напрасно взываю:
таков человеческий род!..