Всеволод Рождественский - Стихотворения

Блуждая, томился я много,
Вверялся недоброй судьбе,
И вот полевая дорога
Ведет мою память к тебе.

Письмо за письмом разбирая —
Старинную повесть души,—
Я вижу тебя, молодая,
В сосновой озерной глуши.

Но вместе с полями родными,
Где в солнце сверкают дожди,
Простое веселое имя
Навеки осталось в груди.

Ложатся мне на сердце росы,
Плечо задевают кусты,
Как будто в упругие косы
Ты те же вплетаешь цветы,

Как будто в горячую руку
Мне грустные пальцы легли
И снова поет нам разлуку
Кузнечик в вечерней пыли.

Всё те же и берег отлогий,
И зноем налитая рожь,
Да только вдоль старой дороги
Былых васильков не найдешь…

Восточный Крым. Очарованье
Твоих холмов, равнины, скал
Я не вместил еще в названье,
А то, что было, потерял.

Не «Киммерийские пустыни»
И не «Италия» (она
Дымится далью светло-синей
В холстах Сильвестра Щедрина), —

Ты солнцем выбеленный дворик
И моря гулкий очерет.
Воспоминаньем воздух горек
Или полынью — кто поймет?

Но розовые черепицы,
Известка стен и плющ сухой —
Всё это на сердце ложится
Дыханьем осени сквозной.

Восточный Крым! Полынные холмы,
Дыхание лазурного залива
И гребень гор… к вам памятью счастливой
Я ухожу от тающей зимы.

Закрыв глаза, я вижу, как живет
Широкое дыхание прибоя,
Степных стрижей сверкающий полет
И синий день, струящийся от зноя.

В синеве кремнистых складок,
В пыльных тропках чабана,
Там, где свежих лоз порядок,
Черепиц и мальв цветенье
Протянула вдоль селенья
Виноградная страна,

Где развернуты на створе
Осыпь охры, синь сурьмы —
Встань, вдохни всей грудью море,
И, как Товия когда-то,
Поведет тебя вожатый
На закатные холмы!

В легком шорохе сандалий,
С длинным посохом в руке,
Он раздвинет эти дали —
Очерет холмов полынных,
Выгиб скал и гул пустынных
Пенных гребней на песке.

И в округлостях шафранных,
В мирном грохоте зыбей,
Как во сне, сквозь синь тумана
Ты узнаешь взор, и волос,
И глухой, как море, голос
Древней Матери твоей!

В побегах мраморного хмеля
Бродя мечтою наугад,
Любил я в синий час апреля
Почтить цитатой из Корнеля
Иль Озерова этот сад.

Моя душа вошла до срока
В чертеж руин, каскадов, лип,
И патетический барокко
Неумолимо и жестоко
Ей придал женственный изгиб.

И стих мой в праздности лукавой
Уже ценил игру волют,
Лучи колонн, доспехи славы,
Растрелли умные забавы
На пышном празднестве минут.

Мне нравилась фасада живость,
Лепных узоров пестрота
И нимф и гениев игривость,
Пока сквозь душную красивость
Не просквозила Красота.

С тех пор люблю я скупость линий,
Колонны сдержанный полет,
В просвете статуй воздух синий,
На ручке вазы — первый иней,
У ног Перетты — первый лед.

Люблю не сумрак полусонный,
А предосенний лип наряд,
И эти пушкинские клены,
И строгость бронзы оснеженной,
И дум неспешный листопад.

На пустом берегу, где прибой неустанно грохочет,
Я послание сердца доверил бутылке простой,
Чтоб она уплывала в далекие синие ночи,
Поднимаясь на гребень и вновь опадая с волной.

Будет плыть она долго в созвездиях стран небывалых,
Будут чайки садиться на скользкую темень стекла,
Будет плавиться полдень, сверкая на волнах усталых,
И Плеяды глядеться в ночные ее зеркала.

Но настанет пора — наклоняясь со шлюпки тяжелой,
Чьи-то руки поймают посланницу дальних широт,
И пахнут на припеке ладонью растертые смолы,
А чуть дрогнувший голос заветные буквы прочтет,

Свежий ветер разгладит листок мой, закатом согретый,
Дымный уголь потонет над морем в лиловой золе,
И расскажет потомкам воскресшее слово поэта
О любви и о солнце на старой планете — Земле!

Запрыгало рваной корзиной,
Ударило грохотом в дом,
Всё небо, как парус холстинный,
Вспороло сверкнувшим ножом.

Расплющило капли, к конторе
Приклеило мокрую сеть,
А гладкое скользкое море
Уже начинает кипеть.

Уж бродят сосущие смерчи
Меж небом и рваной водой,
Уж низкие мазанки Керчи
Сверкнули зеленой слюдой.

А парус рыбачьей бригады
Ложится под острым углом
И режет курчавое стадо
Тупым деревянным ножом.

Армянский зной — он розов и тяжел —
Рябит в лесу бегущею корзинкой.
Вьюки качая, замшевый осел
Натер лопатки пишущей машинкой.

Идут верхами: Жора — секретарь,
Два комсомольца, новый председатель
И беспартийный доктор — их приятель.
А под копытами кизил и гарь.

Клуб высоко. Нелегкий перевал.
Но честно служит конь. Вот глиняное зданье.
Выносят стол. «Товарищи, вниманье!»
А тар гремит «Интернационал».

И делегаты, ждавшие с утра
В расплесканной тени сухих акаций,
Поджавши ноги, вкруг стола садятся.
И деловая двинулась жара.

Уже учитель пишет протокол,
Графин с водой разломан солнцем резко,
И оглашается повестка
Под лепет рек и завыванье пчел.

Идут, скрипят колхозные дела
Арбой надежной — медленно, но споро.
Порою разгораются до спора,
Порой, как конь, мусолят удила.

Но каждый камень на крутом пути
Расшатан, поднят цепкими руками,
Чтоб шла легко дорога под возами,
Чтоб общий груз ладнее довезти.

Облит слепящей жестью горизонт,
Дымятся горы — добрая погода!
Счет трудодней и тракторный ремонт,
Покос в горах и заготовка меда…

На этот сад настороженных глаз,
Рук голосующих и слов гортанных,
Записок, брошенных на стол, и странных,
Но братских лиц — горячий сходит час.

Армянский говор непонятен мне,
А подхватило и меня теченье
Дел, пахнущих землей, и страстных дум кипенье
В рождающейся, как поток, стране.

Род мой темен, и навеки
Канул он в ночную синь.
Справа — тихвинские реки,
Слева — тульская полынь.

Не храню я родословий
В кабинетной тишине.
Иноземной терпкой крови
Нет ни капельки во мне.

И от предков мне осталась
Только память той земли,
Где ведут косую жалость
По-над лесом журавли.

Всех даров земных чудесней
Пал в мой род — за чьи вины? —
Уголек цыганской песни
С материнской стороны.

Кто б он ни был — горбоносый
Парень с медною серьгой,
Расплетавший русы косы
В звездах полночи ржаной, —

От него мне нет покоя,
И по сердцу наобум
Бродит племя кочевое
Черногривых дней и дум.