104. МУЗЫКА В ПАВЛОВСКЕ
(Девятисотые годы)
Оранжерейная ли роза
В окне кареты и лакей,
Или одышка паровоза
Над влажным гравием аллей,
Густое, свежее пыланье
Дубов и окон на закат,
Или игла воспоминанья,
Пруды и стылый листопад?
Не знаю… Шипром и сиренью
По сердцу холод пробежал,
И я вхожу воскресшей тенью
В старинный Павловский вокзал.
Вновь гимназист, смущен и кроток,
Иду смущенно по рядам
Средь генеральш, актрис, кокоток
И институтских классных дам.
У входа фраки и мундиры,
Билеты рвут кондуктора,
Палаш волочат кирасиры,
Вербеной веют веера.
Духов доносится дыханье,
Летит позвякиванье шпор,
И музыка по расписанью
Ведет негромкий разговор.
Как передышка от парадов,
Как заглушенный вальсом страх,
Тупое скрещиванье взглядов
И рядом с Бахом — Оффенбах.
Лицеем занят левый сектор,
Правей гусары, «свет», а там
Средь бальных платьев мой директор,
Меланхоличен, сух и прям.
Он на поклон роняет веки
И, на шнурке качнув лорнет,
Следит за облаком на треке
Под романтический септет.
Аплодисменты. Разговора
Неспешный гул. Сдвиганье мест.
И вновь три такта дирижера,
Насторожившийся оркестр.
Все ждут. Запела окарина,
Гудят смычки. Удар упал,
И в медном грохоте лавина
Со сводов рушится на зал.
В дожде, в сверкающей лазури,
В мельканье дьявольском локтей,
В прорывах грома, в свисте бури
Весь блеск, весь ужас этих дней!
О, флейты Шуберта! С откоса
Сквозь трубы и виолончель
Летите в мельничьи колеса,
Где лунно плещется форель,
Взрывайте, веселы и живы,
Мир зла, обмана и измен,
Стучите, как речитативы
Под кастаньетами Кармен!
В надрывном голосе фагота
И в струнном бешенстве смычков
Предчувствие водоворота,
Размыва, оползня веков.
И нет плотины, нет спасенья
От музыки. Останови,
Когда ты можешь, наводненье
И грохот гибели в крови!
Уже летают паутинки,
И осень века вплетена
В мигрень Шопена, голос Глинки,
В татарщину Бородина.
Уже летит по ветру роза
И ниже клонятся весы,
А дымный отклик паровоза
Вступает в Баховы басы.
1929
105. КОГДА РОЖДАЛСЯ ДНЕПРОГЭС
Там, где рвался сизый ситец
О гранит и известняк,
Где сквозь пену Ненасытец
Высил каменный костяк,
Где отроги Прикарпатья
На клыки, как дикий вепрь,
В тесно сжатые объятья,
Принимали мутный Днепр,—
Степь раздвинула утесы,
Неба высушила синь,
И разрезала откосы
Рельс текучая полынь.
Седоусый и чубатый,
Прорываясь сквозь века,
Батько Дніпр, казак заклятый,
Шпорой пробует бока.
Вздыбив серую кобылу,
Нагибаясь к стременам,
В лук крутой сгибает силу,
Пляшет саблей по камням.
Но, и фыркая и роя
Закипающий сугроб,
Конь в бетоны Днепростроя
Упирает черный лоб.
А тугое половодье
Пухнет злобою, пока
Ищет сослепу поводья
Ослабевшая рука.
Не гордись былым корытом,
Запорожец, дід Дніпро,
Не дивись, что динамитом
Рвем мы дряхлое нутро!
Чуя узкую могилу,
Понесешь ты, рад не рад,
Всех веков седую силу
На Днепровский комбинат.
В разозленном пенном смехе
В провода вольешь сполна
Ветер сабельной потехи,
Вольный топот табуна,
Чтоб, как чуб твой — сизый иней,
Как стрелы сверкнувший луч,
Стал советский алюминий
Легок, звонок и летуч.
Чтоб, как свист в набеге ратном,
Храп коней и скрип седла,
На полу в рельсопрокатном
Полоса, шипя, ползла;
Чтобы вздыбленные воды
На отливе крутизны
Поднимали пароходы
От Херсона до Десны.
Чтоб в лугах по Заднепровью,
Вспарывая целину,
Ты поил своею кровью
Всю червонную страну.
1929
106. «Овраги, поля и березы…»
Овраги, поля и березы,
И вёдро, и дождик опять, —
Пускай это льется как слезы,
Которых не хочешь унять.
Всего себя выплакать надо,
Чтоб после увидеть ясней
Росистую молодость сада
И розовый месяц над ней!
1920-е годы
107. «Нет, не напрасно я в звездном лесу…»
Нет, не напрасно я в звездном лесу
Радостно легкое сердце несу.
Переплывая извечный поток,
Знаю я: мир полногласный широк,
Буду я камнем у моря молчать,
Розовым озером небо качать.
Руки раскинув на лунном пути,
Буду торжественным дубом расти.
Солнечной ласточкой резать лазурь,
Прыгать дельфином — товарищем бурь,
Время настанет — войду в хоровод
Скал и деревьев, равнины и вод,
Вечной останусь над морем звездой,
Птицей, растением, зверем, водой.
И человеческий голос во мне
Чьей-то по-братски ответит струне.
1920-е годы
108. «ICH GROLLE NICHT…»[32]
«Ich grolle nicht…» Глубокий вздох органа,
Стрельчатый строй раскатов и пилястр.
«Ich grolle nicht…» Пылающий, как рана,
Сквозистый диск и увяданье астр.
«Ich grolle nicht…» Ответный рокот хора
И бледный лоб, склоненный под фатой…
Как хорошо, что я в углу собора
Стою один, с колоннами слитой!
Былых обид проходит призрак мимо.
Я не хочу, чтоб ты была грустна.
Мне легче жить в пыли лучей и дыма,
Пока плывет органная волна.
Виновна ль ты, что всё твое сиянье,
Лазурный камень сердца твоего
Я создал сам, как в вихре мирозданья
Легендой создан мир из ничего?
Зовет меня простор зеленоглазый,
И если нам с тобой не по пути,
Прощай, прощай! Малиновки и вязы
Еще живут — и есть куда идти!
Цветет жасмин, струясь в вечернем Рейне,
Цвети и ты обманом снов своих,
А мне орган — брат Шумана и Гейне —
Широк, как мир, гремит: «Ich grolle nicht…»
1920-е годы
109. «Как в сумеречный день дыханье пены зыбкой…»
Как в сумеречный день дыханье пены зыбкой,
Воображение безжалостно дразня,
С досадной воркотней иль ласковой улыбкой
Всегда ты ускользаешь от меня.
Скрываясь за пустой или небрежной фразой,
Какую-то печаль безжалостно тая,
Не веришь ни словам, ни песне, ни рассказу,—
Со мной — и без меня, моя — и не моя.
И только в комнате с раздернутою шторой,
Среди таинственно рассыпанных огней,
Вдвоем, лицом к лицу, мы скрещиваем взоры, —
Враги или друзья? — так, что нельзя тесней.
Конец 1920-х годов
110. «Как странно встречаются души…»
Как странно встречаются души…
Проходят, друг друга задев,
А сердце тревожит и душит
Какой-то забытый напев.
Давно уже чем-то знакомый,
Воскрес он из прожитых лет,
Как память далекого дома,
Как юного сердца привет.
И хочется верить и слушать
Мелодию эту… Но нет —
Встречаясь, расходятся души,
Чтоб кануть в холодный рассвет.
Конец 1920-х годов
Блуждая, томился я много,
Вверялся недоброй судьбе,
И вот полевая дорога
Ведет мою память к тебе.
Письмо за письмом разбирая —
Старинную повесть души,—
Я вижу тебя, молодая,
В сосновой озерной глуши.
Но вместе с полями родными,
Где в солнце сверкают дожди,
Простое веселое имя
Навеки осталось в груди.
Ложатся мне на сердце росы,
Плечо задевают кусты,
Как будто в упругие косы
Ты те же вплетаешь цветы,
Как будто в горячую руку
Мне грустные пальцы легли
И снова поет нам разлуку
Кузнечик в вечерней пыли.
Всё те же и берег отлогий,
И зноем налитая рожь,
Да только вдоль старой дороги
Былых васильков не найдешь…
Апрель 1930
112. «Восточный Крым. Очарованье…»
