Никакому объяснению это не поддаётся. Я замечательно умею готовить. Я знаю несколько сотен славных рецептов, и моя родня вообще не выходит на кухню, когда я дома. Я люблю готовить. Я занимаюсь этим лет пятьдесят. Но я не могу справиться с тестом. Не могу, хоть тресни.
Бабушка моя, Полина Савельевна, божий одуванчик, светлая ей память, готовила потрясающе. Это была папина мама, и она действительно была просто сказочная кухарка. Вероятно, так можно говорить вообще обо всех бабушках, об их борщах и пирожках, которые мы вспоминаем всю жизнь. Можно начисто забыть миллион подробностей своего детства, но этот запах, «слышимый» еще на лестнице... Этот потрясающий запах. Запах, который заставлял прыгать через две ступеньки, ронять учебники и тетрадки. Бежать через три ступеньки и колотить в дверь, забывая о звонке. И дурея от этого запаха, ворваться в квартиру. Тут же, не раздеваясь, ринуться на кухню. Там схватить горячий пирожок, и, давясь, запихивать в рот, получая подзатыльники – этот запах забыть нельзя никогда.
Любить можно всех, жениться только на той, которая умеет хорошо готовить. Это не аксиома, это предостережение. Желудочно не удовлетворённый мужчина, способен разорвать жену в клочья, уйти из дома и жениться на чьей-нибудь прабабушке, только чтобы его кормили домашними котлетами с жареной до корочки картошкой, которые он ел, когда был маленьким.
Дед с бабушкой поженились в тысяча девятьсот тринадцатом году.
Ей было восемнадцать, ему – двадцать семь. Я не знаю, зачем он на ней женился. Она не умела вообще ничего. Даже больше, чем ничего. Правда, она была чертовски красива, но это хорошо первые три дня. Ну, четыре. Ну, неделю. Но потом от голода начинает кружиться голова, и тебе уже плевать на пышную косу ниже пояса и зелёные глаза. У них была прислуга, но по традиции, «молодая» должна была в медовый месяц показать, на что она способна сама. То есть, что она умеет делать по дому. Она не умела ничего: ни шить, ни готовить. Она умела говорить. Я думаю, бабушка Поля начала говорить ещё до рождения. Она говорила всё время. Она говорила утром, днём и вечером. Ночью она говорила тоже. Мы все это знали и привыкли. Дед этого, видимо, не знал. Это было для него полной неожиданностью. Весь медовый месяц он только и делал, что хотел вставить хоть слово. Ничего не вышло. Понятия не имею, как родился мой отец. Видимо, она на минуту замолчала. Может, задумалась, может, зевнула, не знаю. Думаю, иначе вообще бы ничего не случилось, и наш род прервался бы ещё в начале прошлого века.
Дед бы, конечно, убил бы её через месяц, но бабушке страшно повезло. Началась война. Дед был медиком, и его отправили на фронт с санитарным поездом. И бабушка поехала вместе с ним. Во-первых, кроме него ей не с кем было поговорить, а во-вторых, соседи сказали, что, если она не уедет с дедом, они сами уедут с ним, вместо неё.
Вместе с санитарным поездом дед мотался на фронт и с фронта, и даже получил медаль «За усердие». То ли за то, что хорошо исполнял свой долг, но, скорее всего, за то, что он ухитрился два года прожить с моей бабушкой в одном купе. Вероятно, поняв, что он либо застрелится, либо сойдет с ума, дед отправил жену на кухню, помогать кашеварам.
Бабка, очевидно, так бы и утонула в грязной посуде и в картофельной шелухе, но старик повар, который по случаю оказался в этом санитарном поезде, взял её к себе подмастерьем. Всё-таки жена врача. И за два года обучил её великому кулинарному искусству.
О, это был не просто повар. Этот старик, оказалось, когда-то был поваром у князей Юсуповых. Почему он от них ушёл и, как он попал в санитарный поезд, загадка, но факт остаётся фактом. То, чему он её научил, не найти ни в каких кулинарных справочниках. На кухне она творила чудеса. Запахи стояли такие, что соседи по коммуналке падали в обморок, а те, что жили на других этажах, сходились у дверей её квартиры, чтобы понюхать хотя бы замочную скважину.
По воскресеньям мы всей семьей: папа, мама и я, приезжали с Земляного вала к ней на Нижнюю улицу на обед. Лично я ждал этого всю неделю. Отец тоже. Мать делала вид, что ей всё равно, но в тайне записывала в тетрадочку все бабкины рецепты. Без всякой, между прочим, пользы. Готовить мать не умела никогда, даже яичницу. Она вообще ничего не умела делать.
Мать, как она говорила, всю жизнь проработала в органах. Она была гинекологом. Она была очень хорошим гинекологом, и пациентки её прямо обожали. Но дома она не умела ничего. Однажды в шестом классе меня назначили на роль шута в школьном спектакле. Это была «Двенадцатая ночь» по Шекспиру. И родителям было велено сшить нам костюмы. Мать пошла в магазин «Ткани» и купила два совершенно одинаковых куска материи – синей и красной. И села шить мне костюм. Из красной материи вышла одна штанина, один рукав, пол куртки, шутовской колпак и две варежки. И еще осталось. Синей хватило на одну штанину и всё. Повторяю, было два одинаковых куска материи. Как у неё это получилось, загадка.
Всё, что не касалось её работы, у неё не получалось вообще.
Но отец терпел, потому что очень её любил. Моя жена тоже не умеет готовить, но я её тоже люблю. С этим ничего уже нельзя поделать. Такая у нас семейная традиция. Среди сотен тысяч, выбрать одну, именно ту, которая ни черта не умеет делать на кухне, жениться на ней, и потом самому научиться готовить, чтобы не умереть с голода.
В результате, бабушка Полина Савельевна стала прямо-таки королевой салатов и подливок. Она умела всё. Она готовила фаршированную щуку, предварительно сняв «чулок» с рыбы, каким-то немыслимым способом, вкус от которой сохранялся во рту дня три. От её кисло-сладкого мяса мы с отцом исходили слюной еще по дороге к ней в метро. Она жарила пирожки на плите и в духовке, и они оставались свежими неделями. Никогда, ни до, ни после я не ел такого форшмака, как у неё. Он был обязательно с антоновкой и ещё с чем-то, чего я не знал тогда, не знаю и сейчас. Она готовила умопомрачительные наливки и настаивала на спирту лимонные и апельсиновые корочки, перемычки грецких орехов, облепиху, мяту, вишню, калину, клюкву и ещё бог весть что. Её котлеты должны были сразу передаваться в Интерпол, если бы мы их не съедали до этого. На её котлетах нужно было бы учить пограничных собак. Это были не котлеты, это были наркотики. И все, кто их хоть однажды попробовал, становились на всю оставшуюся жизнь котлетными наркоманами!
У неё была ещё потрясающая способность мгновенно приходить в себя. Она прибегала после суточного дежурства домой, ещё в дверях сбрасывала пальто и ботики, падала на кровать и моментально засыпала. Ровно на двадцать минут. Через двадцать минут она вскакивала, как ни в чём не бывало, и мчалась на кухню.
Она научила меня всему, что умела сама, кроме теста. Это было выше её сил. Глядя, как я мечусь по кухне весь заляпанный с головы до ног, она теряла свою вставную челюсть, падала в обморок от хохота и говорила, что не может спать. Как только она закрывала глаза, перед ней тут же возникал я, почему-то, в образе Шолом-Алейхема из слоёного теста.
Она умерла с единственным желанием, забрать с собой на тот свет всю муку и дрожжи, чтобы я перестал мучить окружающих и дал ей покой хотя бы там, на небесах. То, что она попала в рай, я уверен абсолютно, потому что, время от времени, запах её котлет доносится до меня именно оттуда. Боги едят её котлеты и запивают бабушкиным компотом, который они называют амброзией. Если бы бабушка Полина Савельевна родилась на две тысячи лет раньше, мы бы сегодня лицезрели иконы с изображением святых с её котлетами в руках.
Я не знаю, почему мы с тестом не выносим друг друга. Нам с ним тесно в этом мире. Мы вдвоём в нём не помещаемся. Там, где я, нет места тесту. Там, где тесто, нет места мне.
Я родился в три часа ночи. Как раз до этого, вечером, бабушка замесила тесто для праздничного пирога. На кухне сушилось бельё, и она выставила кастрюлю с тестом на табуреточке в коридоре. И предупредила соседку, что тут у телефона – стоит её тесто. Отец в эту ночь дежурил допоздна и пришёл домой часа в два. И лёг спать. Ночью позвонили из роддома, сказать, что я уже тут. Отец вскочил с кровати и в трусах ринулся в коридор к телефону. И, естественно, в темноте налетел на эту табуретку. И рухнул вместе с ней на пол. При этом он успел уже схватить телефонную трубку и оторвал её вместе с проводом к чёртовой матери. Соседка наша, милейшая женщина Мария Иокимовна, выскочила в ночной рубашке на грохот в коридор, поскользнулась на вывалившемся из кастрюли тесте, и повалилась на отца. Моя бабуля стала истерически хохотать и у неё, как обычно вывалилась челюсть. Соседская собака, здоровенная овчарка Аза, решила, что это ей кинули косточку, и сгрызла бабкину челюсть в одно мгновение. Соседкин муж Иван Терентьевич, железнодорожный генерал, который выскочил в коридор в трусах, но в кителе, размахнулся ногой, чтоб дать собаке пинка, но тоже поскользнулся и, уже падая, пинка всё-таки дал, но не собаке, а бабушке моей Полине Савельевне, которая тут же и накрыла собой всю эту кучу-малу. И они сидели на полу все в тесте и хохотали, как сумасшедшие. А потом пошли на кухню и стали пить водку, и хохотали до икоты. О том, что я родился, отец узнал только в девять часов утра, когда пришёл на работу.
