Н. Денисов - Стезя

Как будто парит радиатор,
И в мареве влажный рассвет.
В семь тридцать проходим экватор,
Как жалко, что веничка нет.

На зыби качает, как в зыбке,
Как золотом зыбь залита,
Как пули, крылатые рыбки
Отстреливают от борта.

Зенит всепланетного лета!
И требует дани Нептун.
Бросаю я за борт монеты
Горячей страны Камерун
.
И бог переводит дыханье,
Он тоже сомлел от жары,
Но, будто искусный механик,
Он держит на марке пары.

А солнце, как сваркою, жарит –
В порыве своем трудовом,
На стыке земных полушарий
Работает огненным швом.

Белый лайнер в ночи иль баржонка,
Или танкер в надменной красе?
Да, с романтикой здесь напряженка,
Даже звезды подсчитаны все.

Отвыкает душа от полета,
Навязали и ей ремесло.
Если гимны поют хозрасчету,
Как подняться душе на крыло?

Но на траверзе Нового Света,
В серенадах бразильских цикад –
Так понятны мне грезы поэта:
Над волнами летящий фрегат.

Вот он с грузом какао и лавра
Вновь возник из тропической тьмы –
Под созвездием Альфы Центавра,
На два румба правее Кормы.

Вот и Рио... Огни на волнах.
Звезды в небе, как острые шильца.
Как положено, в белых штанах
Поднимаются на борт бразильцы.

С упоеньем играю строкой:
Кабальеры, мужчины, сеньоры!
Дел с разгрузкой – денечек какой,
На неделю огня и задора.

Как-то сразу заполнили ют:
Груз – на берег, и деньги – на бочку
Вот уж стропы, как струны поют,
Извиняют расхожую строчку.

Дело сделано. В путь, капитан!
Потрудились ребята на диво.
Да и сам я, пройдя океан,
Пофланировал в улочках Рио.

Над Бразилией тишь, благодать.
Южный тропик сияет у трапа.
Можно ль лучшего в жизни желать,
Если Бендера вспомнить Остапа?

На кругу танцует дева,
Кастаньеты: стук да стук!
Чуден порт Монтевидео!
Но крепись, душа и тело,
Мне нельзя на этот круг.

Где мы только не бывали,
Знали адовы круги,
Здесь же – «облико морале» –
Закружиться в карнавале,
Даже думать не моги.

Не про нас мониста, бусы,
Звон веселых кастаньет.
Моряку с «эльбарко русо»[7]
Разводить нельзя турусы.
Вот бы по боку запрет!

Я б такое ей сказал,
Нашу удаль показал
И на пользу перестройки
Ряд контактов завязал.

Все впустую – взоры, взгляды,
От тоски в глазах темно.
Что ж, пойду поем осады[8],
Можно десять порций кряду,
Это нам разрешено.

Выйду к ветреному молу –
Остудить немного кровь.
И – в каюту, Вечер долог,
И залью там кока-колой
Уругвайскую любовь.

Тусклый глянец пистолей и карт,
Плащ-накидки латинского шелка,
Ружья в козлах. И – сам Бонапарт
Красной меди сюртук, треуголка.

В дорогой антикварной пыли,
В окружении нимф и амуров,
Сановито молчат короли
На усталых старинных гравюрах.

Сколько сразу батальных вещей,
Грозных взоров и спеси коварной!
И хозяин сидит, как Кощей,
За прилавком над книгой амбарной.

Тихо бьют над прилавком часы,
Как полдневные склянки на шканцах.
И горошина медной слезы
Прожигает сюртук корсиканца.

Хмурит брови испанский король.
Снова тихо. Ни стука, ни скрипа.
Слышно даже, как ползает моль
По камзолу Луи де Филиппа.

То европейка, то мулатка
В толпе встречающих...
И вот
Кромешный возглас – «Вася, братка
Потряс наш старый пароход.

Все позади – шторма и штили,
Семнадцать суток – день ко дню.
Смахнув слезу, глядит Василий
На аргентинскую родню.

Он с нами шел, свиданья ради.
Он тридцать лет копил гроши.
И вот с акцентом кличут «дядю»,
Толпясь у борта, племяши.

Еще взойдут по трапу власти –
Чины таможни, сандозор.
Потом уж он, не веря счастью,
Обнимет брата и сестер.

Стоит, бедняга, курит тяжко,
Роняя пепел на настил,
На чемодан в ремнях и пряжках,
Что в ГУМе загодя купил.

Смелей, земляк! Родня с машиной:
Встречают, словно короля!
Но Аргентина... Аргентина...
Чужая все-таки земля.

Ну ладно б, лошадь иль корову
Иль, скажем, стадо антилоп,
А тут встречаю льва морского,
Столкнулись, господи, лоб в лоб

На эту, бог ты мой, скотину
Дивлюсь я: экая гора!
А лев потер о кнехты спину
И вяло рыкнул: спать пора!

И лег на кромочке причала,
Мол, неча попусту будить,
Ему вставать на зорьке алой,
Семейство львиное кормить.

Я ретируюсь виновато
Поближе к трапу корабля.
Лежат на утлых кранцах львята,
Во сне усами шевеля.

Сомкнули львиные объятья,
Как на лужайке, на траве.
И я свидетель: меньших братьев
Никто не бьет по голове.

Нудный дождик с ночи мочит,
Робкий вылизал снежок.
Но кричит задорно кочет –
Местный Петя-петушок.

Он и здесь поет, ликует,
Хорошо ведет канву.
И, как слышно, не тоскует
В иностранном во хлеву.

Я гляжу: как будто в кадре,
Аргентинская зима,
Городок Пуэрто-Мадрин –
Церковь, кладбище, дома.

В дополнение картины,
Вдоль прибрежной полосы,
Важно шествуют пингвины,
Держат по ветру носы.

Сядут чинно, лапы греют,
На залив глаза кося,
Словно тайною владеют.
Что рассказывать нельзя.

У Кабо-Верде выло, дуло.
И волны шли – стена, редут.
И, как назло, сошлись акулы,
Кружат у борта, крови ждут.

Какой уж час грозят над бездной,
Пророча гибель кораблю.
И я – попался прут железный! –
Грожу им: наглость не терплю!

Вы зря, кричу, меня следите,
Напрасно вяжетесь ко мне.
Плывите, дома посидите –
В своей разбойной глубине!

Но ходят волосы под кепкой,
Когда блеснет средь волн и скал,
Как двух борон зубастых сцепка,
Акулий дьявольский оскал.

За рейс постареет не только металл,
Усталым и грустным вернусь я на сушу.
Вот только что в полдень прошли Сенегал,
И – странно! – событье не тронуло душу.

Космичность эмоций, объемлющий взгляд,
Потери крупней и глобальней фортуна.
Эфир сообщил, что бомбили Багдад,
Нам тоже досталось вчера от Нептуна.

Что светит нам дальше: удача, тщета?
Не знаю... Пока лишь шнурую ботинки.
Иду на корму и сдираю с борта
Обычную ржавчину – пневмомашинкой.

Наутро пришли мы в Израиль,
Как боцман сказал, в Израиль.
Встречал нас на пристани Авель
С чернявою дочкой Рахиль.
Они предложили товары.
И хоть я торги не терплю,
Пощупал «колеса» и «шкары»[9],
И буркнул:
– В Стамбуле куплю!
Зачем мне исламские четки
И этот синайский инжир?
Пойди, загони свои шмотки
Угрюмым арабам – в Каир!
– Ты шибко-то, паря, не лайся,
Ответил мне Авель, любя, –
Ты лучше у нас оставайся,
Я дочку отдам за тебя...
Ах, дочка! Картина в Манеже!
Тут меча на Яхве грешить...
– Скажи, и меня здесь... обрежут?
А как с ней, обрезанным, жить?
– Живут же... Подумаешь, барин!
Торгаш усмехнулся едва. –
Вон Молотов жил и Бухарин,
И Киров – генсек номер два...
И тут я припомнил, как в споре,
Желая уесть помудрей,
Мне бросил Галязимов Боря[10],
Что я «окуневский еврей».
Ах, Боря, я видывал дива.
Что мне ярлыки и хула!
Сюда бы, под сень Тель-Авива,
Твои золотые слова.
Девчонка-то вправду – картина,
С такой бы по яблочки в сад!..
Да нас не поймет Палестина
И лучший наш друг Арафат...
И грустно, и мысли все те же
В мозгу воспаленном толку:
«Вот так согласись и – обрежут,
А я еще в самом соку!»
– Бывайте...
И за полдень вскоре,
От избранной богом земли,
Ушли мы в Эгейское море.
Винтами свой путь замели.
Как всюду, за милею миля.
За дымкою скрылся причал.
Ну, ладно, водички попили,
Побаяли по мелочам.