ОКНА
1. «Слепая мать глядит в окно…»
Слепая мать глядит в окно,
Весне морщинками смеется.
Но сердце, горю отдано,
Больней на солнце бьется.
Не надо света и красы!
Не надо вешней благодати!
Считает мертвые часы
Мой сын в далеком каземате.
2. «Где-то улицей далекой…»
Где-то улицей далекой
Ты проходишь. Суета.
И с толпою многоокой
Вся душа твоя слита.
А в высотах, над домами,
У открытого окна
Я с мечтами и слезами,
И любовью — все одна.
3. «Вот опять снега растают, улыбнется вешний свет…»
Вот опять снега растают, улыбнется вешний свет,
И у дома по канаве побежит седой поток,
Размывая желто-бурый неоттаявший песок,
Унося с собой кораблики — утехи детских лет.
Стекла зимние умыты, и капели каплют вниз.
Смотрит девушка в окошко, по заречью на погост:
Не пора ль идти ко всенощной! Теперь Великий пост.
Я люблю Ефрема Сирина и траур черных риз.
Так страшно и так радостно. Мне в середу говеть,
Во всех грехах покаяться. А в чем же я грешна?
Не в том ли, что на улицу мне весело смотреть,
Не в том ли, что на улице веселая весна?
Буду я на все вопросы отвечать: грешна, грешна!
Не таскала ли у матери припрятанных сластей?
Не слыхала ль от крамольников бунтующих вестей?
И слыхала, и таскала! Все равно, теперь весна!
Земля еще под пологом
Предутренних теней.
А окна фабрик светятся
В морозной темноте.
Зачахли сиротливые
И звезды и созвездия
Над трубами, дымящими
В глазницы высоте.
И льются, льются нищие,
Закутаны лохмотьями,
Ругаясь на ходу.
И пасть глотает черная
Чешуйчатый поток,
Ползучую змею.
Уж пять часов привычных,
Скрипя, часы фабричные
Ударили, крича.
Пять яростных ударов
Кричащего бича.
Пять ран в пустое сердце
Прилипшего к одру
Глушительного сна.
Пять тысяч острых ран
В густую чешую
Сползающей змеи
С нагретого одра.
Уж скоро солнце зимнее
Над каменной стеной
Покажет, озираясь,
Морозное лицо,
Омытое в крови.
И в грохоте и рокоте
Завертятся, закружатся
Колеса и ремни,
Глумясь и издеваясь
Над жизнью каторжан.
В пыльном дыме скрип:
Тянется обоз.
Ломовой охрип:
Горла не довез.
Шкаф, диван, комод
Под орех и дуб.
Каплет тяжкий пот
С почернелых губ.
Как бы не сломать
Ножки у стола!..
Что ж ты, водка-мать,
Сердца не прожгла?
Высоко-высоко над землей
Чердаки на домах, чердаки.
Серый мрак, свист и вой, свист и вой,
Ветровой старой песни клоки.
Не запеть в чердаках по-людски:
Только песню начнешь —
С первых слов
Оборвет,
Унесет
В небеленую глотку окна.
Перекрикнуть-то грудь не вольна —
И замрет,
Упадет
В спорыньевую рожь
Человечьих голов,
На панель из окна.
Балок, труб, и столбов, и подпор
Разукрасила плесень стену.
Воронья, голубей разговор.
Подойти — не подходишь к окну.
Полюбила голубку одну:
Голубок сизокрыл
На морозе застыл
И упал,
Застучал
По фасаду замерзлым крылом —
Подоконники выставил дом;
Ветер гнал,
Нападал
И над птицей завыл
Между улиц-могил,
Над крестом-фонарем.
Протянулись к столбу от столба,
Закрестились веревки в кресты.
Стебанет — задрожишь. Эх, судьба!
Деревенские вспомнишь кусты,
Заозерские видишь мосты:
Только месяц взойдет,
Шибче речки бежишь
На мосток
Невысок.
Под овчинкой, обнявшись, сидеть,
Милу другу глазами блестеть…
Ах, цветок,
Милоок!
За кусток целовать уведет,
Под высокой травою дрожишь,
Век бы в синее небо глядеть!
Ну-ка, вешай, да делу аминь.
Понамыто белья без конца,
Полотенец, рубах и простынь
Из двадцатой квартиры жильца,
Не видала бы я наглеца!
Обнадежил красавчик седой,
Лысый бес, генерал,
Обещал,
Насказал:
В «Эрмитаже»-то буду я жить,
Ни о чем-то не знать, не тужить.
Погулял
И прогнал:
Чтоб те смаяло душу бедой!
Чтоб ты пропадом, старый, пропал!
Чтоб до смерти тебе не дожить!
Вечерний сумрак беспокоен,
Он надо мной, за мной стоит.
Прекрасный занавес раздвоен,
Явился взорам чудный вид:
Над пастухами и пастушкой
Уютной хижины дымок.
Зовет пастушка милой ручкой
Зайти в приветливый домок.
На небе тающий багрянец,
На небе тоже чудный вид.
Мне каждый час больней румянец
Твоих стареющих ланит.
Тебя ласкали, обнимали,
Придут еще, и ты пойдешь,
И не меня в угарном зале
Рукой знакомой обоймешь.
И все покинут представленье,
Актеры вымоют лицо,
От утомленья и томленья
Прижму к губам твое кольцо.
И заблужусь в сетях дорожек,
В тенях подстриженных кустов,
Под редкий стук унылых дрожек,
Под всплески пьяных голосов,
Усталой, смятой и печальной
Ты выйдешь к утру в пальтеце,
И я поймаю зорьки дальней
Живую алость на лице.
Мама окна завесила.
У нее будет весело,
Но не пустят меня.
Будет свет, а потом —
Будет смех, а потом
Замолчат без огня.
Угадаю иль нет?
Кто сегодня? Брюнет?
А вчера рыжий был.
А на днях был старик,
Здесь повесил парик —
И забыл!
Мама, верно, больна,
Все скучает одна
И молчит.
Подзовет, обоймет,
Волоса мне завьет
И глядит.
«За тебя, моя дочь, убиваюсь,
Я без слез на тебя не гляжу!»
«Мама, мама, я все же венчаюсь,
По судьбе за него выхожу».
И глумилась, и горько смеялась:
«Он ведь старше тебя, он урод!»
Холодела, рука, изгибалась,
И сжимался испуганный рот.
Покупала дешевого фаю
Подвенечное платьице шить.
«Я ведь знаю, давно уже знаю:
Не любить еще нам, не любить».
Поднимала икону, стояла,
Над невестой творила кресты.
Обрученная низко лежала,
Восковые дрожали цветы.
Повенчала и с мужем богатым
Отпустила на первую ночь.
И потом, пригибаясь к заплатам,
Вспоминала богатую дочь.
Приходила и скромно садилась:
«Помоги мне на черные дни».
И у дочки улыбка змеилась:
«Пока можешь, червонец, звени!»
