Семен Кирсанов - Лирические произведения

Гостиничные окна светятся.
                 Метель.
Пластинка радиолы вертится
                 для двух.
Метель. Вот налетит и сдвинется
                 отель.
Но держится за жизнь гостиница
                 всю ночь.

Не крыльями ли машет мельница
                 вокруг?
Не может ли и мне метелица
                 помочь?
Пустынны в Доббиако улицы —
                 метель!
А двое за столом целуются
                 всю ночь.

На стенах крупно:
                               «Belvue»,
что значит:
                    «Хороший вид».
Душой я не покривлю,
все буду хвалить,
                              как гид!

Скала,
             и небо над ней
подначивает — влезть.
Не сто́ит, —
                 внизу, на дне,
к вершине подъемник есть.

Не нужен здесь
                        альпеншток,
веревка,
               шипы подошв,
и смелость тут ни на что:
дрожи,
           а не упадешь.

За очень немного лир
у пропасти
                  на краю
ты сможешь смотреть на мир
с надписью:
                      «Belvue».

К порядку
              турист привык-с,
спорить не норовит.
И не о чем спор —
                              Prix fixe
проверенным фирмой вид!

Он смотрит в туман и тьму,
на снег
            в миллиард карат,
но помнит,
                 что ко всему
приложен прейскурант.

Маленькая американка
взбалмошными губами
тянется
               после танца
к розовому
                  морозу.

Белый буйвол Канады,
в свитере,
               туго свитом,
в куртке,
                во рту с окурком,
держит ее за руку.

Маленькая американка
носит
          точеный носик
с дымчатыми очками
и родовой
               подбородок.

Белый буйвол имеет
бунгало в Виннипеге,
банковые
                билеты
и два кулака для бокса.

Вечером они смотрят
матч
          «США — Канада»;
маленькой американке
все это
            очень надо.

Этот хоккей с коктейлем,
этот
       в машине лепет
в Соединенных Штатах
носит названье:
                            «Нарру»

Мы пять часов
                        спускались с Альп.
Вид — из гранита вылит.
Давал туннель
                             за залпом залп
вагонами навылет.

За нами следом
                           шла метель,
и голубой, как глобус,
пейзаж
            отелями летел
и провожал автобус.

Пейзаж
                 рекламой убеждал:
пить воду Пелегрино!
Но путь в Венецию
                               не ждал, —
он несся по долинам.

Он несся
             к Золотому Льву,
к лагуне синесонной,
сквозь буквы надписей
                                     «Belvue»
на стенах пансионов.

И каждый дом
                            стоял сквозной
от трехметровых стекол,
желтел
           налаченной сосной,
поставленной на цоколь,

с плющом,
                заползшим под карниз,
на стенах бологолых,
а между штор —
                        сюрреализм
столов и кресел в холлах.

И все ж
              Италия бедна —
ей не хватает лака, —
вдруг
           поворачивается стена
кирпичного барака

и обнаруживает
                           гниль
стропил и старых балок,
где быт,
             как сваленный утиль,
так безнадежно жалок.

Здесь нищ, и голь живет одна,
ни галстуков,
                          ни глянца,
одна лишь запонка видна
на горле
                  итальянца.

Жена —
             за варкой макарон,
но и в семье рабочей
пригодны кудри
                         для корон
и не глаза, а очи!

Потом,
           с холстами старых зал
сопоставляя это,
я вспомнил тех,
                         кого писал
с натуры Тинторетто…

Автобус,
              здесь остановись.
Во мне возник прозаик.
Вторгаться я обязан
                                    в жизнь,
она важней мозаик!

Но строг маршрут,
                                 и мы должны
принять культуры порцию,
взирать
             на древние ножны,
на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,
смотреть
              сквозь окна влажные
на отдалившийся хребет,
на чудеса
                    пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,
и, как удар
                    по струнам,
под нами мост и в стороне —
дуга воды —
                     лагуна!

И вот
           к гондолам нас ведут,
лагуною обглоданным.
Гондолы
           называют тут
по-итальянски —
                          «го́ндолы».

Мы сели в го́ндолу,
                                    и вот
толчок, —
                 и по инерции
навстречу с двух сторон плывет
Большой
              канал
                          Венеции.

Вздымает вверх
                             скрипичный гриф
ладья резного дерева;
держусь за бронзу
                              львиных грив —
беда для сердца нервного.

Наклонно
              гондольер
                                стоит —
артист своей профессии.
Не декорации ль свои
театры
            здесь развесили?

Плывет галерка
                           мимо нас
в три яруса
                      и ложи.
Как зал театра,
                          накренясь,
плывет Палаццо дожей.

Все задники
                     известных пьес
и Гоцци и Гольдони
мы,
         проплывая,
                              видим здесь,
качаясь на гондо́ле.

На этих пьесах
                          я бывал
как друг одной актрисы…
Вплываем
                 в боковой канал,
как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен
объедки,
             в кучу смятые;
на них торжественная тень
какой-то дивной статуи.

Затем
              ступеньки лижет плеск,
и пристань волны о́блили, —
сюда бы шляпы, бархат, блеск
в глазах
              надменных Нобилей.

Но там —
            в беретах пареньки,
бровасты и румяны,
стоят,
            засунув кулаки
в бездонные карманы.

Они б их вынули,
                            когда б
подобрала́сь работа —
кули таскать бы
                         на корабль,
сгружать товары с бо́рта.

И вдруг,
              когда мы рядом шли,
к стене почти прижатые,
причину пареньки нашли,
чтоб вынуть
                      руки сжатые.

И мы увидели салют,
известный всем рабочим,
а дальше
               новые встают
палаццо, между прочим.