РИМ В СНЕГУ
Мы в Рим приехали,
когда
шел снег стеною с неба,
хоть создан
Римский календарь
был без учета снега.
На Форум
он валил с утра,
и в барельефы втерся,
и завалил
собор Петра,
устлал
кварталы Корсо.
Так, видимо, на новый Рим
разгневался
Юпитер,
что стал он видом снеговым
похож
на старый Питер.
И тут повысыпали вдруг
все гимназисты
Рима, —
снежками целиться в подруг
и попадать,
и мимо!
И не сердилась
божья мать
в районе Ватикана
на то,
что снег пустились мять
прохожие в сутанах.
Мы показали
высший класс
игры
под крики «браво».
По вкусу
римлянам пришлась
московская забава.
И каждый брошенный комок
был свеж
и полон света,
и он осмыслить нам помог,
что мы —
одна планета.
А снег лежал,
куда ни кинь,
и, обратясь к ухабам,
стояли
статуи богинь
подобно снежным бабам.
Но сердце мне
щемила мысль
о бедности озябшей,
о шеях
без куниц и лис,
без выпушки под замшей.
И ветер
изменил свой путь.
С утра по тротуарам
теплынью
с моря стало дуть
и пахнуть банным паром.
И таил снег,
теплом гоним,
и оползал с колонны,
и оказалось,
что под ним —
Рим
был вечнозеленым.
От дуновенья теплоты,
летящей
с океанов,
пылали яркие цветы
на клумбах
у фонтанов.
Пар подымался,
словно дым,
от гордых пальм тропических…
Так я узнал
типичный Рим
в условьях нетипических.
Не церковь,
не музей,
не камень обелиска —
тут просто дом друзей
незнаемых,
но близких.
Я в теплой тесноте
столов, листков, заметок;
я — в Риме,
в «Уните́»,
в редакции газеты.
Тут собрался народ
из самой гущи буден;
тут дел невпроворот
насущных,
нужных людям.
Тут угощали нас
напитком вроде виски,
печенье,
суетясь,
носили машинистки.
Тут, плотный и земной,
одетый не по-графски,
за дружбу
пил со мной
рабочий типографский.
И хлопал
по спине
с понятным смыслом ласки,
чем объяснял вполне
слова по-итальянски.
Товарищ репортер
вел разговор с поэтом;
догадкам был простор —
что в слове том,
что в этом?
И нет,
не интервью
для прессы и вещанья —
от сердца
оторву
листок я на прощанье.
Прощались, погостив,
с объятьями, как братья,
хотелось унести
в руках
рукопожатья.
Потом мы вышли
в Рим
к Ма́риа Маджио́ре,
где мокрый снег покрыл
ее простор,
как море.
Светилась темнота
от трубок газосветных,
светилась
«LʼUnitа́» —
название газеты.
За снегом мокрых спин
звучал
еще знакомей
понятный шум машин,
печатающих номер.
Звучал, звучал в мозгу,
как музыка,
незримо…
Я увезу в Москву
вот этот вечер Рима.
Какие главные права
у подданного Лондона?
Трава!
Прежде всего трава,
ему бесплатно поданная.
Трава
у банков и церквей,
колледжей и коттеджей,
чтоб лежа думать о своей
невесте и надежде.
Трава без надписей:
«Не мять!»
Их нет.
Не обнаружено.
Напротив, на траве лежать
не только можно —
нужно.
Вот человек.
Потертый твид
оклеили заплаты,
и выдает сей внешний вид
абстрактивизм зарплаты.
Но и в потертом рукаве
есть некая столичность;
свободно
спящий на траве,
он — Индивид,
он — Личность,
Возможность лечь
глазами ввысь,
под звезды небосвода,
наводит лондонца на мысль,
что вот она —
Свобода,
что при британском гордом льве
не так уж люди серы, —
по отношению
к траве
все господа, все сэры!
Трава уравнивает их
в правах,
законом данных,
но что до прав,
совсем других,
здесь много грустных данных.
Одним приносит
сталь и медь
большие обороты,
но есть свобода — не иметь
ни дома,
ни работы.
Зато — трава!
Зеленый мех,
где,
точно на открытке,
так поздравительно
на всех
взирают маргаритки.
Свидетель жизни островной,
пусть я сужу пристрастно,
но,
Liberty[4]
одной травой
ты обошлась прекрасно!
А так — хорошая трава,
по ней приятно ходится.
Британии
сии права
недорого обходятся.
Дома стоят, как люди, —
разные.
Одни хлопочут перед садом.
Другие —
брошенные, праздные —
молчат — им ничего не надо.
Одни —
дымят из труб обугленных,
а в дождь готовы перепиться.
Другие —
как старухи буклями —
свисают серой черепицей.
И есть дома
с душою запертой,
и есть с душонкою прожженной,
и есть распахнутые
запросто,
и есть дома-молодожены.
И есть дома —
одни остались им
викторианские боскеты;
стоят вдвоем они
до старости
и держат белые букеты.
А есть еще
дома бездомные,
с отчаяньем в высоких окнах;
пустуют
комнаты огромные,
как руки старых безработных.
Дома живут,
дома стареются,
каминным сердцем пламенеют,
дома грустят,
дома надеются,
дома робеют и не смеют.
А то им вместе
слиться хочется
и шумно выйти на дорогу,
сходя с ума
от одиночества,
хотят раскрыться и не могут,
И кисеею
закрываются,
прикрыв глаза после обеда…
А люди
на траве валяются,
припав щекой к велосипедам.
