«ФЛОРИАН»
Мир голубей
покрыл квадрат
камней святого Марка.
Брожу я с самого утра
от арок
к новым аркам.
И вот кофейня
«Флориан»,
и вспомнить ты успеешь,
что здесь
садился на диван
синьор Адам Мицкевич
смотреть
на разноцветный грим
и ленты карнавала…
Чего ж,
о польский пилигрим,
тебе недоставало?
Недоставало с вышины
холмов
смотреть на села?
Недоставало тишины
далекого костела?
Хоть тут
и небо голубей,
и в лавках звон богатства, —
хотелось
этих голубей
послать на Старе Място…
Рука поэта
оперлась
на темно-красный бархат.
Вокруг
Венеция неслась
на карнавальных барках.
Помпоны,
длинные носы,
арлекинады краски
и фантастической красы
ресницы
из-под маски.
Но вспоминает он корчму,
где,
по цимбалам грянув,
мой прадед раскрывал ему
страну
Ядвиг и Янов,
где ураганный этот звон
остался жить
в «Тадеуше»,
и потому
не смотрит он
на чернокудрых девушек,
на золотого,
в звездах льва,
и в бархатной неволе
он шепчет про себя слова
тоски,
обиды,
боли.
Я в шесть часов утра
шел
утренней Венецией.
Сырой туман устлал
серебряный венец ее.
И кампанилы стан
тянулся
в небо млечное,
одел ее туман,
как платье подвенечное.
Из сводчатых ворот
по уличке Спаддариа
шел
заспанный народ
в сиреневое марево.
Шел, думая про стол,
шел с брюками опухшими,
вперед,
не глядя,
шел,
шел с головой опущенной.
Шел, ящики неся
в тратто́рию,
к хозяину,
шел, зная,
спать нельзя,
и не заснуть
нельзя ему.
На солнечных часах
еще и тени не было,
и сырость,
как роса,
закрыться шарфом требовала.
Ночные дамы шли,
с недо́сыпа осипшие,
металл
незвонких лир
в свои карманы ссыпавши.
Шла бедность,
шла нужда
на полдороге к голоду,
которой не нужна
экскурсия по городу.
А с каменных перил
смотрели
птичьи головы:
то, в пух своих перин
уткнувшись,
спали голуби.
На них садился снег,
как пух,
еще не узнанный
являлись к ним во сне
кулечки кукурузные.
Все это в стороне
я вижу из тумана.
Вставать в чужой стране
рекомендую —
рано.
Венеция,
красив твой флаг,
где лев на синем поле!
У стен
со львами на углах
я двигаюсь в гондоле.
Канал
или ладья сама
мой разум укачала,
но мне почудилось:
дома
привязаны к причалам,
и эти —
рядом, на мели
дворцовые громады —
в действительности
корабли
таинственной армады.
Чья тень
мелькнула на носу?
Кто искру в воду бросил?
А окна круглые внизу —
что,
разве не для весел?
Но из бойниц
наискоски́
протянуты не пушки —
здесь на древке́
висят носки
и простыни для сушки,
гирлянды мокрого белья —
трусов,
сорочек разных
от корабля до корабля
развешаны,
как в праздник.
И, лепкой дивною богат,
дворец
над гнутым мо́стом
стоит,
как парусный фрегат
надутых ветром простынь!
Но вот блеснула и рука,
нет,
ручка из оконца,
флажок батистовый платка
повесила на солнце.
И я увидел
вензель «R»,
исполненный умело.
О, все понятно мне теперь:
он вышит
для Ромео!
Я разгадал дворцовый быт,
проник в секрет фамильный,
в палаццо этом
бак кипит
с водой и пеной мыльной.
И там,
спиною к площадям,
с туманного рассвета
стирает,
ручек не щадя,
на всю семью Джульетта.
Я ей желаю
всяких благ,
плывя в своей гондоле,
пока на солнечных часах
спит лев
на синем поле.
В Палаццо дожей
входим мы.
Но я осмыслил позже,
что значит эта фраза:
«Мы
вошли в Палаццо дожей».
А это —
в живопись войти,
где вздыбленные кони,
поверить
в старые холсты
с Венецией на троне;
поверить
в утреннюю синь,
в корабль под парусами
и в женщин
с лицами богинь
и с рыбьими хвостами;
поверить
в бронзовых рабов
перед узорной дверцей;
поверить
в грозную любовь
с кинжалом возле сердца;
в мост Вздохов,
в горестную дрожь
в предсмертном коридоре,
и в перстень,
что бросает дож
в сверкающее море.
Узнав дельфина
по хребту,
когда ладьи трясутся,
суметь поверить,
что Нептун
трясет своим трезубцем;
поверить
в умиленный взгляд
Мадонны на младенца,
в волхвов молящихся,
в козлят,
упавших на коленца;
поверить в воинов,
что тут
стоят в сплошном железе,
но верить
не в господень суд,
а в гений Веронезе,
и не в тюремный
сумрак дел,
рассказанных о дожах,
а в то поверить,
что сумел
вообразить художник,
и в нашу сказку
о Садко,
и в Гофмановы сказки.
Во все
поверить
здесь легко!
Так убеждают краски.
Мы в Рим приехали,
когда
шел снег стеною с неба,
хоть создан
Римский календарь
был без учета снега.
На Форум
он валил с утра,
и в барельефы втерся,
и завалил
собор Петра,
устлал
кварталы Корсо.
Так, видимо, на новый Рим
разгневался
Юпитер,
что стал он видом снеговым
похож
на старый Питер.
И тут повысыпали вдруг
все гимназисты
Рима, —
снежками целиться в подруг
и попадать,
и мимо!
И не сердилась
божья мать
в районе Ватикана
на то,
что снег пустились мять
прохожие в сутанах.
Мы показали
высший класс
игры
под крики «браво».
По вкусу
римлянам пришлась
московская забава.
И каждый брошенный комок
был свеж
и полон света,
и он осмыслить нам помог,
что мы —
одна планета.
А снег лежал,
куда ни кинь,
и, обратясь к ухабам,
стояли
статуи богинь
подобно снежным бабам.
Но сердце мне
щемила мысль
о бедности озябшей,
о шеях
без куниц и лис,
без выпушки под замшей.
И ветер
изменил свой путь.
С утра по тротуарам
теплынью
с моря стало дуть
и пахнуть банным паром.
И таил снег,
теплом гоним,
и оползал с колонны,
и оказалось,
что под ним —
Рим
был вечнозеленым.
От дуновенья теплоты,
летящей
с океанов,
пылали яркие цветы
на клумбах
у фонтанов.
Пар подымался,
словно дым,
от гордых пальм тропических…
Так я узнал
типичный Рим
в условьях нетипических.
