Трамвай forever
I
Навсегда вези меня, по стуже,
Облизывая с рельсов снег, как мед!
Брызги сыпанутся из-под дужек.
Железо ободами запоет;
Рельсы вздрогнут – весть передавая.
Качнется под окошком вечный знак.
(В Петербурге стоит звать трамвая,
А только ждать его – бесполезняк).
II
Блеснув зеленоалыми очами,
Звонком ударил и прошел – сквозной:
Над фонарей оплывшими свечами
Унося рай окон золотой.
Луну оставил сиротливо снежным
Пятном, летящим отраженьем – в тучах.
Мчит далеко и мчит меня, певуче
Качаясь, словно вал над побережьем.
Следующее стихотворение я сделал в кузове «каблучка», а на следующий день мне встретилась девушка из этой песни.
Сказать больше нечего. Овидий был изгнан из Рима и стал солдатом в Молдавии.
Кузнечик был кастрирован за любовь к музам и у него остался только голос, которым он поет.
Твоя чухоночка, ей-ей
Гречанок Байрона милей…
Пушкин
У печальной гряды,
У прощальной воды,
Зря мне милое солнце восходит:
Нет следа твоих ног
Там: лишь пряди седы:
Волны с пеной у берега бродят.
Ты умчалась к вершине,
Ушел я к долине.
В тиши волна озерная дышит.
И вереск остыл
От наших тел горячих.
Мне Шотландии[11] краешек ближе.
Сбережешь ли кольцо?
Сбережешь ли лицо,
Когда седину ты приметишь? —
Как снег, сверкает пепел
В огне кудрей твоих.
Только песню у порога ты встретишь.
И маки, сохлые как головы старух,
Озарены с небес сияющим потиром.
И. Анненский
Я принес тебе мак. И опал лепесток
В первый день. (Будто руку лизнул язычок.)
Поцелуем застыл на руке.
Но прошел еще день. Ночь прошла. День настал.
Вот второй лепесток отлетел. Он лежал
И от взгляда, и рук вдалеке.
День еще миновал, незамечен, пропал,
Может быть (может, нет?) лепесток;
А затем я увидел, что в стакане стоял
Просто голый ничей стебелек.
Не забыть мне никак, что я нес тебе мак
И легкий мотив напевал.
Не забуду уже. Вот шутник – лепесток
Покачался и в руку упал.
I
Капризно ангел злой и озорной
Явился мне – веселому поэту.
II
…Из пачки «Явы» выбрав сигарету,
Он начал потешаться надо мной:
III
Он дым в лицо пускал мне (я дрожал!)
Он – бабочками в комнате кружился
И сыпал на пол соль. И – ел с ножа.
Затем геранью цвел. И в рюмки лился,
А я не мог проснуться (не хотел?).
Я тосковал (о нем?) и улыбался,
Покамест он под потолком летел,
Покуда он по шторе забирался,
Я, вскинутый пружиной, сам взлетал (!)
И над кроватью в воздухе крутился.
IV
Меня веселый ангел убеждал,
Что это я во сне ему явился.
Я нервничал и жалобно грубил.
Табачный дым он скатывал в клубочек
И впихивал мне в рот. А я его любил.
А он и знал-то обо мне не очень.
Душа заныла от потери тяжкой:
«Хоть чаю впредь не пей. Хоть сочиняй стихи».
Ксантиппа ахнула о кафель чашку.
Мою любимую. На мелкие куски.
Чу – шепот: «Да не куксись, ты, Сокрашка», —
Откуда-то. И пыли столб: «Апчхи!» —
И в синем воздухе поднялись пузырьки:
…Ко мне влетел – в улыбке вся мордашка —
Пенат: «Бери мой клей. Для чашек, ссор
Хорош он в абсолютно равной мере»,
Обмакиваю кисточку, не веря.
Мазок. И… «Боже мой! Фарфор-то цел стоит!»
Фиалка, как живая. Цел узор
По краю. Жалко – сеточкой покрыт.
I
Я ждал, зажавши в горсть букет плюс трюфли,
А вы (вот смерч!), у зеркала крутясь,
Все примеряли: платья, броши, туфли
И сотню выражений глаз.
II
Заждался встречи. По воде пруда
Пишу себе портрет волшебной краской.
Я вас пишу, и ожила вода,
Чему дивясь (аж вытаращил глазки),
Воробушек залетный чиркнул: «Да-а!»
III
Вот ты идешь… Заглядываешь в пруд,
Увидела свое изображенье.
Дрожит, живет любовью изумруд
Немой воды. Ты смотришь. Ни движенья.
IV
Застывши, ты глядишься в свой портрет
И полагаешь: видишь отраженье.
Ну, красота теперь уж не секрет.
Не зря ты долго с зеркалом сражалась,
Не попусту искусно наряжалась:
«А ну скажи: красавица я, нет?
А ну мне в ноги!» И тебе в угоду
Сигаю в воду. Пузыри вокруг.
V
Все Ваше платье в пятнах, chere ami.
Вы горько плакали, мне сделалось Вас жаль.
Вкруг Ваших плеч я обернул, как шаль,
Свою любовь, расшитую цветами!
Вы улыбнулись и затрепетали,
Утерли слезы. Горе позабыли.
Вы шаль мою по праздникам носили.
Был жаркий месяц май (прошло сто лет).
Мою любовь Вы превратили в плед,
И грелись в нем у старого камина.
Под пианино нежно, зло, картинно
Шутили Вы о пышности соцветий
На старом Вашем, теплом, верном пледе!..
Однажды, возвратясь издалека,
Я постучал в Ваш дом. Вы отворили.
Мне вспомнилось: я был с букетом лилий.
И что ж, я замер… у половика,
Я понял, что прошло еще сто лет,
Что износили Вы Ваш старый плед!
Пришлось войти, не вытирая ног.
Я выпачкал блестящий Ваш паркет.
Простит мне полотер. Прости Вас Бог.
I
Афродита, прощай.
Порвались кружева
Облаков на плечах.
Золотая листва…
Глаз густых синева —
Глубина холодна.
Афродита, прощай.
Остаешься одна.
Вслед моей одиноко —
Зеленой звезде
Машут крылья твоих
Львов, белей лебедей,
Всех контральто нежнее
Зовущих людей.
II
Афродита! Прощай.
Афродита, старей.
Афродита, седей,
Афродита… болей.
Афродита чумы
И печали моей;
Афродита. Прощай.
В черный кубок налей
Поздний крик
Потерявших меня журавлей.
Тридцать грамм:
И, пшла вон, Афродита!
Я продолжаю писать стихи.
Родился я в 1962 г.
I
Лодка тела пернатая, – Ласточка! – спляшешь со мной?
В сердце – бьют, как в пробоину, ветры хрусталь ной волной.
II
Под крылом оставляя дома, и шоссе, и лесок,
Умереть: упоительный случай в рассветный часок,
И, как пьяный скворец, в небеса возратиться домой:
«Айне кляйне», – свистя, – «Нахт Мужик», – в переводе «на мой».[13]
III
Подражал я и ветру и ангелу, кто б ни летел,
И любил возвращаться как с неба, с чужих берегов.
IV
В аккуратно сколоченных гнездах: их данью считая рабов
И, не в силах вить гнезд, на огромных березах я пел.
V
Я носил с собой песни: их березовый жаждал орган.
И лишь бабочек Самых Красивых – подруги к ногам
(А не так, как другие) я нес, крыльев им не вредя.
VI
И однажды-раз, мертвые петли крутя,
Я очнулся с петлей на ноге.
Озверевшие дети взялись
За мое воспитание: им Битлов повторял я на бис.
VII
И спиртное подмешивали мне (для смеху) в питье;
И, когда я им спел, – сжали пальцами тело мое.
VIII
Что-то смолкло в органе, ах! Ласточка, я не шучу.
Словно пьяный скворец. Без скворечника. В небе молчу.
I
Увы, если честно, не стерся во мне,
Твой образ, Красава.
А мне бы хотелось. Но образ во мне,
О Яхве, когда он сотрется?
II
Ты, будто по полю, по небу плясала,
И листья роняла.
Осенние листья, и летние листья,
И клейкие даже весенние.
III
Ты длинные струи дождиные
Вплетала в хвосты лошадиные,
В их серые жесткие волосы,
В их потные спины. Все грузчики пьяны.
IV
У красной рябины
Лежат, леденея, стаканы.
Зачем чертит молния в небе фигуру?
Все пьяны, Красава.
V
Не хватит ли бегать фигурке моей
По бурому в каплях полю осеннему?
Не хватит ли голосу тонко кричать:
«Увы мне, увы мне!..»
I
Мне хочется (прости-прощай!) обратной съемки,
Тех мягких дней, где чувства гибки, а не ломки,
Где всех не тьма зовет, а так себе – альков.
Квант окончания ужасен между слов.
II
Что до моей судьбы – уже случились роды,
А значит, есть уж всё. Мне есть чего терять:
Болтливость пьяного и деньги на невзгоды,
Квант окончания, механику утрат.
III
В душевной чистоте и живости кладбища
Что я? Что мне теперь сказать жене?
Не до конца и не вполне: «Не по вине,
Не по вине, но чересчур большой винище —
Прости-прощай,» – сквозь запах гноя и винища,
Не распадаясь, умирая.
Квант окончания желаешь ли ты длить,
Моя небесная ладья, ладья слепая?
Язон, ведь квант назад еще дрожала нить!
IV
Ты, милый Пушкин наш, Вы, Дельвиг дорогой,
Простите нежный блеск неважных имитаций.
Они невольны, как в период менструаций
Соитие с чужой женой.
А знать бы, как они, бывают ли у Граций,
Да сразу ли у трех, аль плачут по одной?
Ленинградец.
