Константин Ваншенкин - Жизнь человека

Утро пахнет прелью пряной.
В неподвижности лесок.
Лишь порхает над поляной
Желтой бабочкой листок.

Чтобы вспомнили о зное,
О цветах и травах мы
И почувствовали злое
Приближение зимы.

Кажется — та же вода,
Ибо река-то ведь та же.
А миновали года,
Десятилетия даже.

«Сколько воды утекло!» —
Вспомним негаданно-цепко,
Видя, как сносится щепка,
Как уплывает весло.

Что было? Ночь. Глубокий сон.
Жена в окне стоит, зевая.
Заборы пригородных зон.
Асфальт. Сплошная осевая.

Шоссе. Водитель — первый класс.
Туман, сквозящий понемногу.
Село…
И кошка, только раз
Перебежавшая дорогу.

Поздним вечером во тьму
Выйду на шоссейку.
Свою милую возьму
Ласково за шейку.

И скажу ей: — Полюби!
Без тебя фигово!..—
А она: — Хоть погуби,
Но люблю другого…

Наше длинное село.
По селу — сошейка.
— Мать, вставай, уже светло.
Душу мне зашей-ка.

Девочки-малявочки.
Где ж они? На лавочке.

С желтой прядкой над виском
И с надкушенным куском.

Только что поели.
Дотерпели еле,
Чтобы доболтать,
Сев рядком опять.

Девочки-малявочки,
Вновь они на лавочке.

А кто ждет прибавки,
Те еще при бабке.

Я вышел из дому. Пелена
Ползла рассеянно за болото.
И затмевала уже луна
Огни вечернего самолета.

Она вставала, везде одна,
Она являлась привычным жестом.
На крышах белых была она,
На простыне и на теле женском.

Горел под нею росистый дол.
А где-то, может быть, над лагуной,
Не тронув черных пустых гондол,
Она дорожкой легла латунной.

Дрожала собственная луна
В любой реке и во всех озерах,—
Неотвратимо отражена
В закрытых окнах, в открытых взорах.

Самолетные гулы,
Одолев самый первый редут
Словно вьючные мулы,
По небесным тропинкам бредут.

Как спокойно в салоне,
Среди чистой воздушной среды,
И внизу, на соломе,
Возле той золоченой скирды.

Мы себе же умело
И привычно отчет отдаем
В том, что там прошумело,
Отошедшее за окоем.

Подспудно управляющая телом,
Тебе привычка острая дана:
День начиная каждый,—
первым делом
Нетерпеливо глянуть из окна.

Ближайший лес укрыт рассветной свиткой
Но взор твой занят высью голубой,
Где самолетик как иголка с ниткой —
С инверсионным следом за собой.

Немного сна, немного лени,
Но много разного дано.
И, словно яблоки, колени,—
С поджившей корочкой одно.

А лоб и щеки плавной лепки.
Сияет взора острие.
И две отчетливые репки
За пазухою у нее.

Как же все это минуло скоро,—
Отлетели, остались вдали
Тот урок, и та самая школа,
И тропинки, что к школе вели.

Нынче выглядит все по-другому.
Хорошо? Хорошо, да не то.
Прежде нравилось, чтобы от дому
Наша школа была далеко.

Чтоб дороги крутое лекало
Округляло неспешную речь.
Чтобы что-То в пути отвлекало,
Потому что хотело привлечь.

Мы, как в речку, входили в науки.
А затем, по прошествии лет,
Наши дети нырнули, и внуки
Изготовились детям вослед.

Вновь звонок этот школьный, и очень
Неохота идти со двора…
Золотая — вы скажете — осень?
Золотая — отвечу — пора.

Луч, вдетый в скважину замка
Как будто нить в ушко иголки,
В конце кудрявится слегка,
И волоконца эти колки.

Как за окном капель звонка!
Как мысль густа на книжной полке!.

Потом и девичье ушко
Чуть-чуть зардеется от света.
На сердце просто и легко.
И ощутимей взгляд соседа.

Жаркой мазурки вал.
Юношеские стансы.
Время промчалось…
Бал
Стал называться — танцы.

Скромненький слов запас
Даже и после вуза.
Явно стыдясь за вас,
В сторону смотрит муза.

А город, струя свою речь,
С такою картиною сжился:
Мальчишка с кудрями до плеч
И девочка, вбитая в джинсы.

Надеюсь, что эти стихи
Прочтут через некие годы,
Увидев в оконце строки
Превратности нынешней моды.

Долговязая, тянись,
На сомненья невзирая,—
Головою прямо в высь,
Где листва блестит сырая.

Долговязая как вяз,
А не как тюльпаны в вазах.
Уважают нынче вас,
Молодых и долговязых.

Не стесняйся, что длинна,
Даже если влюблена,
А избранник чуть пониже.
Принимай и то в расчет,
Что и он еще растет,
Чтобы стать к тебе поближе

С гребня роста своего
Улыбнись кипенью сада
И не бойся ничего.
Лишь сутулиться не надо.

Телефонные будки в сиянье луны.
Телефонные трубки раскалены.

От смутного лепета,
От сладкого трепета,
От ранней весны.

Нет, не от пушек,
Чей говор груб.
От этих ушек,
От этих губ.

Лето. Жарко. Безлюдье в подъезде.
Я давно возвратился уже.
Лифт, поднявшись, остался на месте
И стоит на моем этаже.

Город, собственно, вымер и замер,
Он охвачен дурманящим сном.
Редко кто, да и то из Рязани
Или Тулы, пройдет под окном.

В пустой жаре и в душных ливнях
Июнь Москвой себя пронес.
И вновь к спине рубаха липнет,
И ошибается прогноз.

При этой дьявольской погоде,
К тому же длящейся давно,
Или со мной, или в природе
Случиться что-нибудь должно.

Многое мы без разбору
Памяти нашей суем.
Вспомнил о вас в эту пору
В доме вечернем своем.

Поздним и мрачным приветом
Долго шумят дерева.
И почему-то при этом
Смутно болит голова.

И, утомившись от боли,
Снова беру пиранал —
Все, что от вас поневоле
В жизни своей перенял.

То, что было у природы взято,—
Да вернется к ней.
Вот ушли подробности от взгляда,
Сделалось темней.

Вот уже не видно и дороги
Даже возле ног,
Только виден слабый и далекий
В небе огонек.

Та земля, что пета и воспета,
Суша и вода,
Для тебя исчезнет до рассвета
Или навсегда.

Но среди высокого паренья
Как возможен час,
Чтоб она ушла из поля зренья
Тех, кто видит нас?