Эмиль Вейцман - Жестокий романс (сборник)

Меня к Тебе приговорили…
Пожизненный, похоже, срок…
Тюремной камеры глазок,
И до свободы, как до Чили…

Меня к Тебе приговорили…
А вот за что – мне невдомёк…
И смотрит рок в дверной глазок
Длиною в государство Чили…

И как надсмотрщик немой,
Склонилось время надо мной,
Неспешно шаг свой отбивая…

Приговорён, препровождён…
Вершит суровый свой закон
Старик-Сатурн, планета злая…

Меня к жене приговорили,
Лет на полста, ужасный срок.
И смотрит вертухай в глазок,
Чтоб от неё не сбёг я в Чили…

Меня к жене приговорили.
Чтоб наказать во мне порок –
Она тюрьма мне, мой острог,
Мой Пиночет, но не из Чили.

Я заключённый с бородой,
Давно опущенный женой;
Шестёрка я, семейный чирей;

Я муж в законе, я козёл,
Я пенис, я вагинобол!
Мочить меня! Мочить в сортире!

Пошёл восьмой десяток…
Видит Бог,
Непросто было мне в моей юдоли,
Но в ней я сделал всё, что только смог,
Что было в силах, и немного боле.

Двадцатый век трагичен был и плох,
Он душегубствовал по злобной высшей воле,
Как будто некий дьявол-скоморох
Сидел в те дни на мировом престоле.

Но был я волкодавом пощажён:
Защитный знак – спасительный тригон –
Как óберег в моей натальной карте…

Защита есть, но близок эпилог…
Один звонок, другой, ещё звонок…
И вот Харон вершит извечный чартер…

Пошёл восьмой десяток…
Видит Бог,
Непросто было мне в моей юдоли,
Но в ней я сделал всё, что только смог,
Что было в силах, и немного боле.

Двадцатый век трагичен был и плох,
Он душегубствовал по злобной высшей воле,
Как будто некий дьявол-скоморох
Сидел в те дни на мировом престоле.

Но злою силой был я пощажён –
Закрытый, защитительный тригон
Как óберег в моей натальной карте;

В рулетке русской не был я сражён,
Но близок день, когда старик-Харон
Сонет-обол возьмёт с меня за чартер…

«Покинутый приют – весь в зарослях плюща.
Тоскливо здесь. Хозяин всё забросил.
Нет никого…
И только каждый год
Печальная сюда приходит осень…»
Энкэй Хоси

Крест покосился…
Могила вся в бурьяне…
И только осень
В период листопада
Скорбит над запустеньем…

Обогреватель
В госпитальной палате
Рябит тишину,
Звуком своим негромким
Душу мою бередя.

Ветер холодный
Вместе с осенним дождём
Вдруг налетели…
Долог мой путь по степи,
Горящий очаг далёк…

Ать-два, ать-два…
Отряд шагает в бой…
Скорее! Выше голова!
Смелей – ведь ты герой!..
И мы, не тратя лишних слов
И растворясь во мгле,
Настроим сотни нужников,
Удобных, как в Кремле.
Жестокой будет наша месть,
Ей богу, ей же ей!
Не в силах мы бесчинства снесть,
Пускай оружия не счесть
У этих дикарей…
Ну чем не гениальный план!
И вот настал момент –
Направил нас во вражий стан
Великий президент.
Он по моченью спецьялист
В различных нужниках,
А также классный дзюдоист –
Кранты тебе, вайнах!
Атака будет хоть куда,
Коль невозможен мир.
Жестокость, впрочем, нам чужда,
Однако, если уж беда,
Пускаем в ход сортир.
Едва захочет ваххабит
Кишечник опростать,
Он в туалет засеменит…
Ну, чтобы там п…ть…
Спустя немного вертолёт
К сортиру подлетел,
А там и танк клозет возьмёт,
Ярясь, в суровый оборот –
Под пушечный прицел.
Огонь! Держись, брат-террорист!
Давай, давай ещё, танкист!
Кончай бородача!
Огонь! Ракетою, пилот!
Вайнах живуч, глядишь, уйдёт,
«Аллах Акбар!» рыча…

Товарищ Сталин дело
Довёл до беспредела:
Как всемогущий маг
Он Запад и Восток
В Архипелаг Гулаг
Упёк на долгий срок.

Он славный сын страны своей
И коммунизма созидатель;
Он Юлий Цезарь наших дней –
Стратег великий и писатель.
Пришёл, увидел, и капут –
Конец злодейскому Берлину.
Вот только где же новый Брут,
Чтоб довершить вполне картину?

У Боба лучшие друзья –
Знатней, чем графы и князья:
Жак, Хасимото, Гельмут, Билли…
Всех перечислить мы не в силе…
Друзья до самой амнезии,
Да только не друзья России.

Он всем известный либерал,
Приспешник правящего клана.
Где он – там царствует развал,
Где было МАКРО, стало нано.

Суверенная демократия,
Что удушающие объятия,
На которые нас жарким летом обрёк
Нежданный никем отвратительный смог.

Не до «берёзок и закатов»,
Патриотизма и приволья,
В стране наездов и откатов,
И полицейского раздолья.

Создать роман желая рьяно,
Сидел и тужился он, но…
Тонка кишка у графомана –
Запор, мучение одно.

Убавь, поклонник Губермана,
Амбициозности накал.
Пытая тайны неба рьяно,
Ты как бы, милый мой, сверх плана
Вдруг пальцем в небо не попал.

Погнал ты, Саша, Солнце вспять!
Ты тут Навина превзошёл,
Что приказал светилу стать
Над полем боя на прикол.

Он мил всегда людскому глазу
«Твоих квартетов» хоровод.
Вот только чувствуется сразу,
Что контрапункт порой не тот.

Его фантазия богата –
В романе женит он аббата,
А в мемуарах наш Тацит
Посмертно вводит в партсинклит,
Известный, как Политбюро,
Н.Н. Крестинского,
добро
У Ильича не испросив,
Забыв, что Ленин вечно жив! …
Крестинский был в партгосэлите,
Но не был в первом партсинклите,
Что всей России на беду
Рождён в семнадцатом году.

Одна неглупая девица
В газете раз прочла стихи
И не могла не возмутиться
От столь кричащей чепухи:
«Сама подобную халтуру
Могла бы я родить, поди!».
Не вздумай сделать это сдуру –
Крикливей что-нибудь роди!

Тяни до правнука, Ариша,
Свою земную канитель, –
Весьма нужна мужская крыша,
Когда в семье сплошной «мамзель».

Он высшей волею небес
Полуболтун-полумолчальник.
В тайге он был бы лис, в геенне мелкий бес –
В НИИ он маленький начальник.

“Поэт в России больше чем поэт”,
Вот только той России больше нет![3]

Нам власть послала два подарка, –
Два замечательных Гайд парка,
Чтоб не хотелось нам опять
Не на словах ее послать…

В российско-путинской ладье
Вдруг объявился Депардье,
Да вряд ли этот VIP-балласт
Ладье остойчивость придаст.