меня полюбить.
Когда он будет (не будет)
думать о жизни веков,
эти века забудет
каждый кто ныне живёт.
И с какого же света
столько пылающих слов?
Мой последний историк
этого сам не поймёт.
И сидели б мы в чатах вечно
Жили-были на свете чаты,
а в чатах сидели девчата,
девчата наши и парни —
такие гарны!
И вопросов у них было море:
— А есть мировое горе?
— И тонут ли наши подлодки?
Есть. Тонут. (Ходка за ходкой,
за вопросом идут ответы,
слова, как те же ракеты.)
И так сидели б мы вечно,
да надлом пошел человечий:
забыли, как пишется слово:
— СкуЧно, скуШно?
— Читай ВесЁло! —
так и жили б мы в наших чатах.
/ Но сгинули. 2039 /
автор — Инна Ивановна Фидянина
История наша
Разгулялась история по планете
А история любить нас будет долго!
Смотрю в будущее: вижу, как Волга
впадать устала в Каспийское море,
рассохлись памятники веку Петрову.
Земля свернула с орбиты,
хрустальная ваза разбита
у тёти Вали в подвале,
войны даже мышей достали —
серые прячутся по углам.
— Я никому не отдам
свою родимую демократию! —
шепчет дух партократии,
облетая вздыхающую планету,
которой вроде бы уже нету.
Это прошлое голограммами машет,
о том как землю мы пашем,
как Волга застряла на полпути,
а до царя никак не дойти.
И устаканивается планета в орбите:
нет вазы хрустальной разбитой,
кругом лишь серые мыши,
дома да протёкшие крыши,
которые чинят ребята.
Говорят: «История не виновата!
Виновна во всём тётя Валя,
она намедни украла
чье-то разбитое сердце.»
Бред? Но от него никуда не деться!
Слышишь, история ходит
и никуда не уходит,
она не уйдёт отсюда
пока Волга … хрусталь и посуда.
Река времени
Река Времени — это реченька.
Я плясала для вас от печеньки:
от порога от самого дивного,
пела песни былинные.
Сказками дело не кончилось,
стихами писалось, строчилось.
Наложила на себя я, навесила
большую, большую ответственность:
пройтись — никого не обидеть,
накормить, напоить и ответить
за все грехи ваши тяжкие,
маленькие бедняжки вы!
Всё воюете и дерётесь,
матерей да с детями жрёте.
Ни добра в вас, ни милосердия.
И совесть висит на вертеле
в пустынной, печальной местности.
Да за что ж я несу ответственность?
Брошу я род людской, кину
и далече куда-нибудь двину —
на святую звезду Андромеду.
Я на той планете поеду,
поплыву по Времени-реченьке
и у них запляшу от печеньки:
от порога самого дивного,
путь проложу былинами
для людей в тех краях живущих —
воюющих, жрущих и пьющих.
Я мысли свои косила
Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие:
город Астрахань, город Акрополь,
город совсем далёкий,
которого нет на планете,
о котором мечтают дети,
город самый красивый,
город самый счастливый
и беззаботный,
где нет графиков плотных,
где поезда уносят лишь в сказку,
где каждый житель самый прекрасный
на свете!
Эх, милые, милые дети,
я такой город разрушу:
не пущу в ваши души
праздность и лень.
Дребедень, дребедень, дребедень.
Я брала города большие
своей невиданной силой!
Я плакала на руинах
и рисовала картины,
картины совсем другие:
метро, работа, забота,
как кто-то спасёт кого-то.
Потом их рвала и топтала.
Чего хотела? Не знала.
А где-то есть Наукоград,
там любой мне будет рад.
Я этот город не возьму,
лишь письма длинные пишу:
«Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие,
которые мирно не жили!»
Сто веков назад, я молодая
А история была такая:
сто веков назад, я молодая,
ни печали тебе, ни тоски,
лети себе и лети!
Мой муж ненормальный немножко,
называя меня своей крошкой,
всё тянул и тянул куда-то
к другим мирам во солдаты,
в новые битвы толкая:
«Дерись хоть со мной, дорогая!»
И ни печали тебе, ни тоски,
к новым победам лети!
Мы в новые битвы летели,
песни победные пели
и не возвращались обратно,
а к новым мирам! Невозвратным
войском себя называли,
в дальнюю даль уплывали,
где ни тоски, ни печали.
Начинай, мой милый, сначала.
А история, дети, такая:
сто тысяч веков назад, я молодая,
муж мой и ветер,
вот он то за всё и в ответе!
Прошлое прощается
Прошлое как-то странно с нами прощается:
то навсегда забывается,
то опять возвращается.
Нам от этого лишь икается,
мерещится, кажется, кается.
А когда каяться надоедает,
то снова прошлое забывает
неприхотливый народ
и войной друг на друга идёт.
Мимо памяти проходят события:
дурно пахнут они, не глядите!
Не глядите, вы там не найдёте
того, что с собой унесёте
в далёкое далеко далёко.
Боком выходят, боком
прошлых лет междометия.
Столетия проходят, столетия,
столетия плавятся, как металл.
Я за них не отдам
ничего, что мне бы хотелось.
Вот так потихонечку пелось
прошлое, с нами прощаясь,
то уходя, то опять возвращаясь.
Я гляжу в далёкие дали:
— Вы прошлое не встречали?
— Нет, — шепчет ветер.
— Нет! — говорят дети.
— Нет, — океан Эльзы бормочет.
Никто прошлого возвращенья не хочет.
И тебе о нём думать не надо.
Бери-ка, дружок, прохладу
и кидай её в море!
Видишь сколько в нём горя:
корабли, корабли и кости.
Из костей ты выстроишь мостик,
и мы по нему пройдём,
что-нибудь да найдём.
Ведь в черепушке каждой две повести:
одна плохая, другая на совести
не людей, а слова простого «прошлое» —
звук пустой, а как печально всё сложено.
А нас всё вроде бы и устраивает
«Поздно, — сказала ворона. —
Поздно писать повестя,
сегодня мы церкви сжигаем,
а завтра взорвём города!»
Но и у пепелища найдётся
какой-нибудь да дурак,
напишет дивную повесть,
как где-то живут не так!
Поздно, ворона, каркать,
поздно — уже горят.
А повести тоже пишут
о том, что везде не так:
не так, как нам бы хотелось,
не так, как нам бы жилось.
А если тебе всё приелось,
то каркай — дело твоё.
А меня всё вроде бы и устраивает
«Поздно, — сказала ворона. —
Поздно писать стихи,
сегодня мы книги сжигаем,
а завтра взорвём мосты!»
Но и у пепелища найдётся
дура, вроде меня,
напишет свою поэму
о том, как светла звезда!
Поздно, ворона, каркать,
поздно — земля в дыму.
Видишь, устала я чёркать
на ветке поэму свою.
О том, как всё, вроде, гладко,
о том, как жизнь хороша,
