И меня за собой поведут.
И вдруг окажется, что не было долгов,
И я как птица Феникс встрепенусь,
Потрачусь на большой букет цветов
И снова в те же двери постучусь.
Когда сам себе надумаешь долги,
Даже не пытайся с ними рассчитаться:
Жизнь сама прополет сорняки,
А ты, не разобравшись, не спеши прощаться.
Нигде не обучают науке забывать,
И нет учебников по этой дисциплине,
Нас учили узнавать, напоминать и упреждать,
И помнить все исходы и причины.
И мы грузились всем, что видели и слышали,
Холодным и горячим, жидким и комком,
И даже тем, что плохо разглядели и расслышали,
Будь то благостью или фальшаком.
Помнится красивое, как сладкая конфетка:
Клевер на покосе и ржавое железо,
На Жигулёвском пиве этикетка
И патриотическая песня Марсельеза.
А всё тревожное в себе — как рука в наколках,
А непонятное клубится как туман,
И где-то на совсем не дальних полках
Хранятся в памяти измены и обман.
Если своим чувствам воли не давать,
То это и станет началом конца.
Не старайтесь всё в себе держать,
Это будет выбор мудреца.
Память так устроена — в ней нету запятых,
Забудьте всё плохое и оставьте благодушие,
Вы ощутите много радостей земных,
Это очень важно — уметь забыть ненужное.
Если удача не пришла,
За ней надо идти самому;
А если закусила удила,
То не прячься в нейтральном углу.
На сцене в кабаре играет джаз,
А окольцованную птицу в клетку посадили.
Ей не хватает восхищённых глаз
Под замком в двухкомнатной квартире.
Птица увядает, как ландыш на жаре,
И затухает, как Венера на рассвете;
Так и роза замерзает в декабре,
И улыбка в недописанном портрете.
За окном играют полонез,
Попался в мухоловку мотылёк,
И уже не бьёт волна о волнорез,
Слишком тускло тлеет фитилёк.
Тот, кто целовался один раз,
Немного знает про любовь,
А кто не видел жизни напоказ,
Тот не знает, как густеет кровь.
Повидавшая в жизни слепая старуха
К ней постучится в окно
И тайно нашепчет на ухо,
Что не там свобода, где платят хорошо.
Земля никогда не сгорает дотла,
Она где надо подсластит, но тут же и подсолит.
Ей не сдвинуться с орбиты и не сойти с ума,
Она все смертные грехи за нас замолит.
А мы её за это яростно терзаем,
Дразня при этом матерью своей.
Чем до сих пор живём, не понимаем,
Но страшимся быть хоть чуточку добрей.
Мы в неё за вечные щедроты
От рождения, как табун зверей,
Зарываем все болезни, срам и нечистоты,
В помойку превращая свою же колыбель.
Человек не стал царём природы,
А сделал из себя царька зверей:
Издревле и до сих пор рождаются уроды
И выясняют, кто кого сильней.
И ВДРУГ на кораблях затихли дизеля,
И уснули на бетоне самолёты,
В небе и на море тишина,
Китам — глубины, а орлам — высоты.
Пилы в тайге перестали визжать,
И забурлили ручейки в своих протоках,
Люди отказались природу покорять,
Услышав, наконец, своих пророков.
Отправьте меня в Каппадокию
Полетать на воздушном ша́ре:
Хочу победить свою фобию
Прогулкой в высотном кошмаре.
И чтобы там, за облаками,
Меня туман ознобил,
И чтобы, как фанерка, гнулся под ногами
В корзине жиденький настил.
И выли тонкие верёвки,
Как сильно перетянутые струны,
И чтобы там без всякой подстраховки,
А лишь в надежде на милость фортуны.
Ни рук, ни ног, верблюжья спина,
Уши посиневшие и сопли на щеках —
Это фирменная местная игра,
Главный кайф которой — первобытный страх.
Нету в мире лучших балансиров,
Чем этот толстый и бескрылый самолёт,
И оскаленные морды пассажиров,
У которых кровь неправильно течёт.
Выживали все за редким исключением,
Но их друзья потом не узнавали.
Они на ваш вопрос ответят с полным убеждением,
Что вы в жизни просто кайфа не видали.
Трясут лохмотьями бомжи,
Чечётку на зубах отстукивает кто-то,
На клочке газеты — куражи,
И участковый матерится для отчёта.
Они где-то отмутили литровку первача
И собрались праздник отмечать:
Недавно в такой день закончилась война,
А тут на свой манер умеют поминать.
Однорукий пехотинец в грязной майке
Песню отжимал у полгармошки,
Пританцовывал безногий на порванной фуфайке
И пел, как воет небо при бомбёжке.
В карманах участковый притащил картошки,
И ему грозится баба с барачного окна.
Подкрались воробьи и поклевали крошки:
Их тоже отогрела мирная весна.
У сгоревшего танкиста отсутствует лицо,
Но он Катюшу тоже петь пытается.
К его пальцу приварилось обручальное кольцо,
Но он человеком выглядеть старается.
О таких не эстетично было вспоминать,
И их угнали за сто первый километр,
А там, чтобы калеку закопать,
Нужно-то всего
