У неё колени были словно апельсины,
А у меня в кошёлке две бутылки водки,
А на мне штаны из серой мешковины.
У неё в глазах глубинная тоска,
Она была как Сонная Лощина.
А у меня ещё два плавленых сырка,
И на роже двухнедельная щетина.
Ещё и солнце не пришло в зенит,
А мы расположились по-людски перекусить.
Мимо голый пробежал, наверно, трансвестит,
Но нам такие не мешают жить.
Она представилась мадам Бонасье,
А я, конечно, страстный д’Артаньян.
Но только по злой воле кардинала Ришелье
У нас всего один занюханный стакан.
И она спросила после первого стакана,
Знаком ли я с текущими расценками.
Но я, как персонаж любовного романа,
Всё рвался закусить её коленками.
Всё это подобно муляжу,
И тут совсем не порнофильм.
А если кто не понял, подскажу:
Пред вами антистрессовый мультфильм.
Мы где-то обосрались, а где-то перебдели,
Вот такое всё оно — в подтекстах.
Но мы не все ещё песни допели
И не на всех проявились рефлексах.
Мы свои правильно загулы понимали,
Но, может, не всегда помнили финалы,
Потому про нас бесстыдно врали —
Про кухонные драки и сексуальные скандалы.
Мы в полном пролетарском понимании
И с его обычным лексиконом
Внушали всем: чтоб оставаться в процветании,
Нужно дружить с гегемоном.
Мы себя не оскверним деньгами:
Это с буржуйского тумана.
Мы на мир смотрели советскими глазами
Через подзорную трубу гранёного стакана.
Мы и чёрным хлебом будем сыты,
И будем верны своему комдиву:
Ещё не все диктаторы добиты
И только мы несём мир всему миру.
Мы — имя существительное и местоимение,
И кругом одно лишь пролетарское пространство,
И одно лишь истинное мнение:
Вот такое оно и есть — мировое мессианство.
Кому-то в руки восход, кому закат по ногам,
Чьи-то песни нарасхват, а кто-то просит в долг,
А нам мудро рассуждать — совсем не по годам,
И не надо в нас искать рассудительность и толк.
Мы найдём свои заборы и овраги,
И мало будем строить, больше разрушать.
Простите рыцари плаща и шпаги:
Нас не учили лирой созидать.
Мы на других играем инструментах,
Мы схоронили лирику и схоронили физику,
А самим хотелось жить в моментах
И настырно ретушировать заплёванную вывеску.
Мы были в новобранцах и даже в ветеранах,
Нам наплевать, где всплыть, и плевать, где тонуть —
В бурных океанах или в водочных стаканах.
Нас приучили приобнять и тут же оттолкнуть.
Тосты и призывы в праздник Первомайский
Для нас звучат откуда-то извне,
Вроде в гости заявился Бендер-Задунайский
И нашептал, что истина в вине.
Мы, конечно, нашенские парни,
И готовы к разным перипетиям.
Мы уживёмся и в овчарне, и на псарне,
За что спасибо дорогим учителям.
Не повторяется такое никогда
Она со школы полюбила хулигана,
Он казался рыцарем без страха и упрёка.
На районе не было круче донжуана,
И она к нему сбегала с последнего урока.
А её любил пацан с соседнего двора,
Всё в кино пытался пригласить,
А она уже тогда была звезда,
И он её мог только рассмешить.
А хулиган после первого срока
Стал наркозависимым подонком,
И появлялся от наскока до наскока,
Чтобы потоптаться по детским распашонкам.
Его убила в подворотне сволота,
И она вздохнула с облегченьем,
Плохо понимая, в чём её вина,
Но воспринимала это как спасенье.
Годы испарились, как талая вода,
И ей казалось всё уже прошло,
А молодой мужчина с соседнего двора
Снова пригласил её в кино.
Она была глупа и безрассудна,
И, конечно, виновата больше всех,
Но как бы уже неподсудна,
Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.
Меня последними словами материли,
А один засранец даже в драку лезть пытался.
Все дружно меня сволочили,
Словно я в измене Родине признался.
Меня назначили фигурой отрицательной,
А в оправдание рта не давали открыть.
Приговорили к порке показательной,
За какие-то проступки пытались проучить.
Много непонятного может получиться,
Если не найдётся, кто тайну разболтает.
Когда никто ни за кого не может поручиться,
Каждый сам себя за это оправдает.
Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость,
Которую точно не ждал, не гадал:
Вроде бы как мне доверили общественную совесть,
А я её по «буху» где-то потерял.
А общественная совесть — как общественная баня:
С холодным скользким полом и забеленным окном,
Где, хозяйственным мылом себя задурманя,
Совесть прикрывается фиговым листом.
Совесть — тот хрупкий хрусталь,
Которым всё время друг друга стращали;
Но если и была обобществлённая мораль,
То её уже давно перепродали.
Только в недописанном романе
Удалось сорваться подкаблучнику,
И только захмелевший в вагоне-ресторане
Доверится случайному попутчику.
Кто-то сразу загремел из огня в полымя,
Его пытались забодать ветвистыми рожищами.
А те, гордо выставляя собственное имя,
Лезли обниматься грязными ручищами.
