128. ВОЕННАЯ ЮНОСТЬ
Да, юность моя под особенным знаком —
По вольным степям, по лесным буеракам,
Повсюду, где низкие тучи в огне,
Где дымное полымя бродит лугами,
И красное знамя горит над полками,
И спит командир на усталом коне.
Тогда эскадрон наш на Астрахань мчался,
И вражеский круг в злобном страхе распался,
Станицы и села встречали поход.
Забыть ли те дни с их безмерною славой,
Когда начинался в степях величавый,
В приказах и песнях прославленный год?
Боец-комсомолец в дырявой шинели
Скакал на коне под разрывы шрапнели,
Встречая тревожную ночь за селом,
В глазах его зорких светилось упорство,
Поля пролетал он, не меряя версты,
Казалось — летит сквозь века напролом.
А старый солдат, ежась в стужу и в холод,
Сердито твердил, что горяч-де и молод,
Что, дескать, война не настолько легка,
Что, дескать, не милуют пули-голубки,
Но вместе врывались в беспамятство рубки
И дрались, пока не немела рука…
В заветные дни невозвратного года
Я видел полки молодого похода,
И где только не был лихой эскадрон!
Доныне, мне кажется, время не властно,
Доныне в грозу, в непогоду, в ненастье
Несется степями бескрайними он…
1936
Звездоплаватель первый в калужской глуши,
Наших лет патриарх большелобый,
Посвятил все мечты своей смелой души
Сочиненью ракеты особой,
Чтоб рассталась надолго с простором земным,
Одержав над мирами победу,
И тянулся до лунного полюса дым
По ее серебристому следу.
Все соседи считали его чудаком,—
Как запомнить былые невзгоды?
И стоял на откосе тот маленький дом,
Что прославлен в недавние годы.
В этом доме маршрут на Нептун составлял,
Над старинною книгой бледнея,—
Так когда-то безвестный Коперник взрывал
Все законы миров Птоломея.
Придала Революция смелость мечте.
Всё жалел он, что силы ослабли…
Но как радостно видеть, что там, в высоте,
Пролетают его дирижабли.
1936
О чем грустить в семнадцать лет?
Мой конь храпит, звенит уздечка,
На сабле старая насечка,
Осенний пасмурный рассвет.
В тот год по всем земным дорогам
Шла кавалерия ветров.
Приказа выговор суров.
И я скакал безлюдным полем.
Дни ранней юности моей,
Незабываемой отрады!
Станиц высокие ограды,
Огни старинных крепостей.
Степь на закате величава.
Летела коршунов орда.
Я не забуду день, когда
Увидел крыши Кокчетава.
Здесь юность Куйбышева шла…
О, сколько городов старинных
В глухих краях, в лесах былинных
Своими доблесть назвала.
И этот тихий городок…
Форштадты… Старые заставы…
И он отныне город славы,
Начало утренних дорог.
1936
По желтой дороге, по синей тропинке,
Где небо в огне, как на детской картинке,
Сквозь светлые степи и черные кручи,
Надвинув на брови мохнатые тучи,
Спешат великаны в предутренний час
Навстречу грозе, призывающей нас.
О тех великанах простые преданья
Нередко я слышал при свете костра.
Пусть утром над степью томит их мельканье —
Под черным копытом в ночи Бухара.
Чтоб не было больше от ворога подлого
Угрозы степной молодой красоте, —
Как шапку, на брови надвинувши облако,
Они пролетят к заповедной черте.
На белом рассвете охотник веселый
Бродил по лугам заозерной страны,
В охотничьей шапке, как туча тяжелой,
Ровесник моей невозвратной весны.
Он шел по долинам, по утренним высям,
По тропке безвестной, заброшенной, лисьей…
Струил над полынью лазоревый свет,
Степных великанов прославленный след…
Но где же мой друг незабвенный — Синицын?
Сквозь дикие камни пробился репей,
Гудят провода по веселым станицам,
По светлым просторам ковыльных степей.
И кажется мне: из отцовского дома
Ты кличешь меня, и на склоне годов
Пробилось ко мне сквозь смятение грома
Гудение тех золотых проводов.
Стремительный друг мой, неужто навеки
Легли между нами зыбучие реки?
Иль, может, степных великанов разлет
Нежданно разлучит — и снова сведет,
Как в юности, зовом походной трубы
Два домысла братских, две общих судьбы?
1936
132. 4 (16) ФЕВРАЛЯ 1837 ГОДА
Озерный край. Студеные рассветы.
Закат в снегах. И снова тишина.
И вьюжной ночи нищие приметы:
Холодная над облаком луна,
Лед на озерах. Темные овраги,
Где черных птиц бездомные ватаги.
Лишь изредка копыта простучат…
Вот перевал опасный за горою,
И отгул грозный слышится порою,
Пока леса угрюмые молчат.
Бездомная на сотни верст Россия.
Старик солдат в лесной сторожке спит,
Пройдут навстречу странницы седые,
Пугливый заяц путь перебежит.
И снова снег. И ночь еще таится,
Ямщик сердитый песню заведет,
И снова старым складом небылица
Твердит о том, как мучит власяница,
Как на заре угодник слезы льет.
Монастыри кондовые, большие
Стоят во мхах от Никоновых дней,
И в деревнях, в закаты золотые,
Печальны песни давние России,
Бывальщины голодных волостей.
Поет ямщик. Седок усталый дремлет,
И смутен сон его больной души.
И вот во сне другую видит землю,
Глухой лиман, ночные камыши,—
Там юность шла над выжженной равниной,
Там темным следом вольницы старинной
Туманится залива полоса,
Открытая всем ветрам заповедным,
Когда шумят тугие паруса
И гром страшит своим раскатом медным.
Любимый край! К нему от финских скал
Влеклись в тоске былые поколенья,
Там возникали смутные виденья,
Тот смерти там, а тот любви искал…
Года прошли, и памятью последней
Мальчишеских неповторимых бредней
Лишь седина осталась на висках
Да пуля в сердце у былого друга,
Что спит теперь под синим небом юга,
В чужом краю, в неведомых горах.
О юности нескладной и разгульной
Осталась память горькая. Порой
Она приходит с шуткой богохульной,
С бедой стиха, с насмешкою огульной
Иль попросту — с бедой пережитой.
Озера — лед, и вновь во мгле окрестной
Шальных коней торопит неизвестный
Упрямый путник в шапке меховой.
Мелькнул в сугробах огонек зеленый,
Скользят мостки последних переправ.
Как тихо спит смотритель станционный,
К стене губами черными припав…
Красна стена от пестроты лубочной:
Смоленск в огне, на Индию поход,
И на тропе растет переполошник,
И кабардинец берегом ползет.
Скорее в путь… И вновь дорога вьется.
Вот журавель забытого колодца,
Вот вдоль дороги тянется плетень,
Деля снега заречных деревень.
Он едет молча. Вдруг издалека
Морозный скрип, и слышно, как в тумане
Скользят по снегу стоптанному сани.
Протяжный крик чужого ямщика:
«Дорогу дай!» — и голос незнакомый
Вновь многократно ветром повторен.
На пошевнях, обложенный соломой,
Убогий гроб луною озарен.
Кто в нем лежит? Каких краев изгнанник?
Откуда мчится тройка? И куда?
Кому судьбою в давние года
Назначено: «и после смерти странник»?
Вдруг коренник рванулся, застонал,
И злому ржанью вторит пристяжная.
На всем скаку, слабея, он упал,
Всю пристяжную сбрую разрывая.
И бедный гроб качнулся. Тишина.
Снега. Россия. Темная дубрава.
Дубы седые смотрят величаво.
И в голых сучьях кружится луна.
Не понимая, смотрит неизвестный
На темный гроб, на павшего коня,
Но, бубенцами дикими звеня,
Кибитка мчится из лесов окрестных.
Выходит из кибитки человек
В широкой шубе, пасмурный и строгий.
Смахнув слезу, идет он по дороге, —
Его глаза не позабыть вовек.
Усталость в них, и мука, и отчасти
В разрезе глаз холодная хандра,—
В ней отразилась давняя пора,
Мятежных дней тревоги и напасти.
«Куда?» — «Я в Остров». — «Что же, по пути».—
«Один?» — «Вдвоем». — «Вы по делам казенным?»
Тургенев долго взглядом полусонным
Глядит на гроб, — к нему не подойти.
«Попутчик мой…» Он не спешит с ответом,
И смутно сердце, сжатое тоской.
Не веря, вдруг доверился приметам
Безвестный путник в шапке меховой.
«Убит… Дуэль… А вы еще не знали?»
Ползет туман предутренний с озер.
Как тихо губы пухлые читали
Чужой судьбы последний приговор!..
Ямщик горланит. Медленно по логу
Идет старик. И пасмурно в лесу.
Не в силах сразу выронить слезу,
Тургенев молча смотрит на дорогу.
Зевает он, припоминая встречи.
«Далеко нам?» — «Да, нам еще далече».
И дальше едет, темный от обиды,
Еще томимый давешней молвой,
Еще вдыхая ладан панихиды,
Еще читая вслух за упокой.
За ним, как бы спасаясь от погони,
От злых речей, от ярости свинца,
От всех врагов, напуганные кони
В родимый край увозят мертвеца.
Там в синеве, за облаком, кровавый
Холодный свет — родные берега,
Безвестный путник позабыл снега
И снова вспомнил утро русской славы.
Тогда он жил на берегах далеких,
И бредил юг поэмами его.
Дни помыслов прекрасных и высоких
И самой чистой дружбы торжество,
Когда стихи доверчиво твердили,
Под звон стиха страдали и любили,
О вольности мечтали и порой,
Твердя стихи, кончали путь земной.
И с той поры в пути неутомимом
Идут года, овеянные дымом
Волнений, странствий, вечных переправ,
Шлагбаумов, походов и застав.
Путь на Арзрум. Грузинские нагорья.
Глухой Урал. Солончаки степей.
Страны родной ночные лукоморья
И берега неведомых морей —
Всё пройдено. И вот опять дорога.
В лиловых пятнах белые поля.
Последних дней последняя тревога, —
И мерзлая расступится земля.
1937
