Часть III
Горожане глазеть повалили гурьбой:
Это Рупрехт, — галдели они вразнобой, —
Труп как труп, не подобен фантому,
Но свеженек, не сгнил по-земному
Знать, заклятью подвержен дурному.
Как же так, — пронеслось над притихшей толпой, —
Был казнен в башмаках он, а я не слепой!
Поползли по толпе разговоры:
К башмакам приторочены шпоры!
Значит, Рупрехта где-то носило верхом,
После смерти скакал, одержимый грехом!
Этой вести народ поневоле
Удивлялся всё боле и боле.
Рупрехт не был в жокейский наряд облачен
В день, когда так исчез неожиданно он!
Вот и нынче в цепях, чин по чину, —
Видно, тайна скрывает кончину.
Может, зря нам твердили святые отцы,
Что столь праведно Рупрехт откинул концы?
Может, чудо устроили не чернецы?
Стал от ужаса воздух кромешен:
Не иначе, здесь дьявол замешан.
Был нам Рупрехт проклятьем, — шептался народ, —
Нет, повешенный проклят, лукавый не врет!
Окаянный стращал всю округу,
С мертвяком — сам помрешь с перепугу.
Спятишь, даже представив того скакуна
И того, кто решился ступить в стремена.
Труп, на адской гарцующий кляче, —
Вся земля содрогнулась бы в плаче!
Надо в землю поглубже его закопать,
Камнем рожу прижать — пусть не шастает тать.
Препожалуют к нам экзорцисты,
Дабы сгинул навеки нечистый.
Впрочем, те, кто в познаниях был искушен,
Говорили: могила — дрянной ухорон.
Одержимому силою ада
Гроб — не крепость, земля — не преграда,
Коль захочет — пойдет куда надо.
Здесь, в святая святых трех библейских Царей,
Отродясь не знавала земля упырей.
Рупрехт хуже вампира-злодея.
Экзорцисты — пустая затея!
Лишь огнем можно чертову выжечь алчбу,
Прах сожженный не будет вертеться в гробу,
Не посмеет идти на подначки
И устраивать адские скачки.
Но твердили иные: а как же секрет?
Кто на тайну прольет очистительный свет?
Надо бдеть в этом месте мистичном!
Пособившую в зле неприличном —
Стоит ведьму ущучить с поличным.
Ибо как же без ведьмы в таких-то делах? —
Это каждый поймет, невзирая на страх.
Раз такая случилась оказия,
Мы узнаем про все безобразия!
Так в догадках и спорах томился народ,
Но не двинулось дело ни взад, ни вперед.
О чудовищном столь произволе
В славном Кёльне не знали дотоле!
Был известен в округе весьма Питер Сной,
Жил в окрестности Кёльна он с сыном, с женой.
И пока всех терзала забота,
Он вошел в городские ворота.
И пустился на поиски духовника,
Ибо тяжесть на сердце была велика.
Старый Кейф удивился изрядно:
Видно, с Питером что-то неладно.
Но, узнав, что покаяться Питер решил,
Кейф вскричал: «Да когда ж это ты нагрешил?
О котором поведаешь деле?
Ты ведь был здесь на прошлой неделе.
Ты же чист перед Богом и перед людьми,
Ибо кроток, смиренен и честен вельми.
Будь вся паства столь твердого нрава,
Небу стал бы угоден я, право!»
Раньше с легкостью каялся Питер в грехах,
Нынче в недоуменье терялся монах.
Питер мямлил, и экал, и мекал.
Старый Кейф ничего не кумекал.
Только странным казался святому отцу
Страх, по честному столь пробежавший лицу.
Прегрешенье, вестимо, поболе,
Чем монах заподозрил дотоле.
Питер с Рупрехтом в деле повязан одном, —
Значит, Питер повинен в том деле дрянном!
Да минует нас грех чародейства,
Нет страшнее на свете злодейства.
Питер Сной ухмыльнулся, глаза опустив,
Он смущен был и хмур, но отнюдь не строптив,
И с усмешкой взглянул на монаха,
Удрученно, хотя и без страха.
«Проживаю полвека я здесь, Питер Сной,
И у Церкви забот не бывало со мной.
Я исправный вполне прихожанин,
И с тобой разговор безобманен.
Даже дьявол, случись обоколь, не дай Бог,
Уличить меня в страшном грехе бы не смог!
Да и в ереси, думаю, тоже.
И посмей он — злодея устрожу,
Просто плюну в поганую рожу».
Тон подобный был Кейфу отраден и мил —
Питер к дьяволу явно не благоволил,
Ярость Питера старцу по нраву,
Радость в сердце за эту расправу, —
Словно выпили оба по чарке вина.
Чтобы боле на ум не пришел сатана,
Сной добавил: «Я тайну раскрою,
Этим совесть свою успокою.
Ты же знаешь, я мирный вполне человек,
Ни в раздоры, ни в ссоры не лезу вовек.
Получилось на деле другое,
Но намеренье было — благое!
Сам ты можешь разделать меня под орех.
Но прошу, отпусти мне неведенья грех,
Это будет спокойней и лучше для всех, —
К новым бедам ведет промедленье, —
Разрешить надо недоуменье.
Я поведаю всё тебе как на духу,
Восприми же без гнева сию чепуху,
Не вреди только сыну и мне, лопуху.
Мы дурного отнюдь не хотели,
Мы о благе всеобщем радели.
Я и сын мой возлюбленный, Пит Питерсон,
Возвращались, — луною сиял небосклон,
И не лезли ни сын мой, ни я на рожон.
Это было в ту ночь после казни,
Мы катили себе без боязни.
Мимо виселицы проезжал наш фургон,
Мы расслышали стон, долетавший вдогон.
Сын и я помертвели от жути,
Но решили дознаться до сути.
Кто-то явно стонал, но не призрак, не дух.
И промолвил мой сын тут решительно, вслух:
«Это Рупрехт, прости меня, Боже, —
Он не умер сегодня, похоже».
Так и есть, этот плут оказался живой —
В том поклясться могу я своей головой!
Ибо из-за цепей и колодок
Был подвешен он за подбородок!
Оказалась веревка не в меру длинна,
В чем видна палача-неумехи вина.
Как посмели сего бракодела
Посылать на серьезное дело!
И покуда зеваки шумели кругом,
Рупрехт в петле болтался недвижным бревном.
Но закончилась эта морока,
И бедняга без всякого прока
Под луною стонал одиноко.
Мы в гостях засиделись в тот день допоздна,
На крестинах — как можно не выпить вина!
Были мы веселы, бестревожны,
Разве капельку неосторожны.
Не по-божески мимо проехать тогда,
Коли с ближним твоим приключилась беда.
Пусть разбойник и был многогрешен,
Но… того…он же недоповешен!
Милосердно из петли его извлекли.
Ведь о славной кончине легенды пошли!
А чудесное это спасенье —
Словно знаменье и наставленье.
Потому мы вдвоем, я и Пит Питерсон,
Втихаря положили беднягу в фургон,
Дома цепи заботливо сняли,
Чтобы нам ни на что не пеняли.
Знала тайну одна только Элит, жена,
Добродетельна и не болтлива она.
Не хвалясь, я мужчина изрядный,
Доверяю жене безоглядно.
Элит-умница лучший могла дать совет,
С ней и с сыном, втроем, мы хранили секрет.
Рупрехт пообещал, что исполнит завет!
Мы уверены были всецело,
Что благое содеяли дело!
Представляешь, как мы потешались тайком
Над молвою, что Рупрехт святыми влеком!
Что Волхвы помогали бедняге
В таковой уцелеть передряге,
Что святая Урсула и тысячи дев
За бандюгу молили, ладони воздев.
И Волхвам, и Святой, право слово,
Дел хватало без черта кривого.
Стоя в гуще зевак, я и Пит Питерсон
Зубоскалили, можно сказать, в унисон,
Ибо знали секрет и держали фасон.
Мы людей дураками считали,
Впрочем, сами от них не отстали.
Отче Кейф, но когда рассказал я жене,
Что народ говорит, та ответила мне:
Мол, те люди разумны бесспорно, —
И восторг ее был непритворный.
«Уповал же разбойник на помощь святых!
И по вере пришло воздаянье от них.
Кто так ловко веревку накинул,
Кто столь славно кончину отринул?
Здесь никак не могло обойтись без чудес,
Это ж ясно, что помощь явилась с небес!
Вас же с Питом вело провиденье
За усердное ваше раденье.
Благодарно и с трепетом должно понять.
Что нам выпало в чуде участье принять!
Три Волхва и святые хранители —
Столь нечаянные покровители!
Вот какая троим нам оказана честь —
Мы должны этот факт непреложно учесть,
Подозреньями душу свою не бесчесть».
Отче, так рассудила супруга,
Убедив в том и Сноя-супруга.
Святый Боже, как мог на святых я грешить,
Что злодея мешали они порешить!
Коль висел бы он прочно, не худо, —
Тут святые явили бы чудо!
Если недоповешен, — валяй, доповесь,
А иначе, палач, для чего же ты здесь?
Справь работу сперва, а потом куролесь!
От повторного к петле визита
Ты меня бы избавил и Пита!
Кейф, мы Рупрехту пищу давали и кров.
Наконец-то откормлен он стал и здоров.
И, его отпуская из дома,
Знал я — жизнь его свыше ведома.
Не свершивши добра, не обрящешь и зла.
Так не мыслю, но скверные вышли дела:
Лиходею — и казнь не наука,
Да и петля ему — не порука.
Отче Кейф, как настала вчерашняя ночь,
Разбрелись мы по спальням с домашними прочь.
Рупрехт вывел из стойла лошадку,
Он и упряжь добавил вприкладку.
Но ворочалась Элит, не в силах уснуть,
Догадалась, что лошадь хотят умыкнуть.
Разбудила меня, растолкала
И понудила сцапать нахала!
Моя славная Элит смекнула меж тем,
Кто кобылу увел, и куда, и зачем.
Не успели курнуть мы — по тропам
Кони рысью неслись и галопом.
Уверяю, что был это вовсе не сон, —
Как скакали мы, я и мой Пит Питерсон!
Без луны же окрестность безвидна.
Участь наша была незавидна.
Но мы знали округу, считай, назубок
И нагнали мерзавца, проделав рывок.
Чуть ножом не был я отоварен!
Рассуди, отче Кейф, сколь коварен
Тот, кто должен быть мне благодарен!
Мы скрутили его, мы связали его —
Всё же были вдвоем супротив одного!
Удалось обратать нам детину —
Мне и Питеру, славному сыну.
Мы опутали вора с макушки до пят,
Чтобы сверзиться подлый не смог супостат.
Оказалось веревок в достатке.
Приторочили вора к лошадке.
«Пит, с тобой мы нарушили Божий закон:
Ведь укравший спасения будет лишен.
Пусть возьмут нас с тобою под стражу,
Но должны возвратить мы покражу».
На бандюгу надели его кандалы,
Дабы не было нам за чужое хулы.
Как мы к виселице торопились! —
Ведь на важное дело стремились:
Нам не надо, чтоб люди глумились.
Как и давеча, петля висела, цела.
Мы веревку отмеряли, — что за дела!
Что палач недоделал почином,
Было кончено махом единым
Мной и Питером, доблестным сыном!»
