Вера Павлова - Стихотворения

уже знаю
что смерти нет
еще не знаю
как сообщить
об этом
умершим

Мир тебя не узнал — богатой будешь
в жизни иного, лучшего, вечного века.
Чем богатой? — Забвением. Ты забудешь,
как обидно было быть человеком,
как истязало душу тело — Сальери,
мстящий Моцарту за свое небессмертье,
точно знающий: рай, он на самом деле,
но выдуман ад и все его черви и черти.

чтобы волосы пахли дымом
чтобы кожа водой речною
а назвать ли это Эдемом
или кличкой какой иною
только знаю что садом не был
только знаю что будет лесом
что рекою окажется небо
невесомость легчайшим но весом

Жертвуешь собою, как ферзем,
чтобы мне поставить мат Легаля.
Старый трюк, испытанный прием! —
Христиане так переиграли
бедных римлян. Дело в кураже.
Только свято место снова пусто.
Требует искусство новых жертв,
требующих нового искусства.

Смешнее всего было рожать.
— Иди, — буркнула медсестра
и неопределенно махнула рукой
куда-то по коридору.
Подхватила живот, пошла.
Шла, шла, вдруг — зеркало,
а в зеркале — пузо
в рубашке до пупа,
на тонких, дрожащих,
сиреневых ножках…
Смеялась минут пять.
Еще через пять родила.

Вечные поиски
признаков жизни.
Вечные происки
призраков жизни.
Признаков признак —
дыханье зрачка.
Призраков призрак —
шестая строка.

Как собака в подвал — помирать,
отползаю в себя — понимать,
понимаю, что нету подвала,
где б когда-нибудь не помирало
пониманье, чтоб снова родиться
и явиться высоким и чистым,
и ломать за границей границу
прирожденным империалистом.

С левой ноги марш.
С правой ноги стой.
Просится Отче наш.
Плачется Боже мой.

Бабушка не пускала. Но Федор надел ордена
и пошел в Совет Ветеранов. Блажен муж
иже не иде в совет ветеранов в такой мороз
в свои девяносто. Но Федор надел ордена.
И почти вернулся. Каких-нибудь двести шагов,
сто стуков палочки — и был бы дома, но тут
дедушку Федю убил наповал Дед Мороз.
…лежал на снегу, желтый, как апельсин.
Палочка — рядом, — древко. А знамени нет.

— Сегодня был такой кошмар!
В метро. Трусы врезались в писку —
и такой оргазм! Аж слезы брызнули.
И так захотелось всех из вагона выгнать —
и повопить.
Бедные мы люди!..
— Со мной было еще хуже.
В троллейбусе. Вдруг —
дикое расстройство желудка.
Вся зажалась, чтобы не обкакаться.
Знаешь, сколько раз я кончила?
Бедные мы люди!..

Вторичные признаки жизни:
оперенье, цветенье, пенье.
Рассудок мой, отвяжись, не
считай в строке ударенья,
пусти зацвести, опериться,
излиться в улыбчивом стоне,
буквы склевать со страницы,
как зерна с ладони.

Чужие смерти толковать как сон,
один и тот же сон, с одним значеньем…
Не удовлетворен моим прочтеньем,
все чаще, все упорней снится он.
По ком ты, телефон, звонишь опять,
сужая оборону круговую?
Когда ж его я верно истолкую
и наконец смогу спокойно спать?

Брат лежал на бабушкиной кровати и сучил ногами.
Сейчас упадет, — подумала я. Но он не падал.
Почему не падает? — подумала я. Сучил ногами.
Должен же упасть! — подтянула за ноги поближе к краю.
Но он не падал. Подтянула еще. Сучил ногами.
Потянула. Упал вниз головой со страшным стуком.
И так, дурак, разорался, что прибежала бабуля:
Кто оставил ребенка? — И я ответила: Мама, —
но про себя, дрожа в темноте под бабушкиной кроватью.

Только кормившей грудью
видна красота уха,
только вскормленному грудью
видна красота ключиц.
Дадена только людям
создателем мочка уха,
только ключицами люди
немного похожи на птиц,
в ласках нечленораздельных
ночами туда летя,
где, колыбель колыбельных
качая, плачет дитя,
где на воздушной подушке
не спят, но делают вид
звезды, его игрушки.
И не одна говорит.

Мы любить умеем только мертвых.
А живых мы любим неумело,
приблизительно. И даже близость
нас не учит. Долгая разлука
нас не учит. Тяжкие болезни
нас не учат. Старость нас не учит.
Только смерть научит. Уж она-то
профессионал в любовном деле!..

Невесомость — это фуфло.
Все живое имеет вес.
Все любимое тяжело.
Всякой тяжести имя — крест.
Новорожденный. Часу нет.
Вместо имени — вес и рост
и любовная тяга планет,
и тяжелое пламя звезд.
Даже тень оставляет след.
Эвридикин отчетлив шаг.
Тяжек мрак. Тяжелее свет.
Никакой невесомости нет.
Космонавт, не кривляйся, ша.

У меня ничего с ним не было.
У меня с ним все уже было.
Самый короткий путь
от ничего до все.
Самый скользкий.
Самый безопасный,
если предохраняться.

Да исполнятся наши уста
моления Приснодеве.
Как за пазухой у Христа,
Христу у нее во чреве.
Веры вертится веретено,
тянутся светлые нити.
Если все предопределено,
приидите, прядите
облака и вяжите для нас
свитера, рукавицы,
крестообразно у самых глаз
пересекая спицы.
И, нарядные, мы войдем
в тот вертеп, утепленный
золотистым волнистым руном, —
в храм рождественский, в божий дом,
в материнское лоно.

С широко раскрытыми ноздрями
шла навстречу безвоздушной яме.
Грешник — грязь у Бога под ногтями.
Я хочу обратно к папе-маме.

Прозрачно, как алтарная преграда,
сияет небо. Мне в алтарь нельзя,
меня туда не пустят — и не надо,
раз небо, как алтарная преграда,
и след от самолета, как стезя,
как стежка, как дорожка, как дорога…
За небом — небо, в небе — небеса,
все девять. Слава Богу — Бога много.
Гораздо больше, чем вместят глаза.

Учишь плавать, бросая в омут,
летать — вышибая из-под ног табуретку.
Учишь не плакать, когда другому
это не удается. Удается — редко.
Потом учишь пролетать мимо,
стилем баттерфляй пересекая небо.
Потом учишь, что мнемо— мнимо.
Что меня нет. Что тебя не было.

Страх, мягкий, как детсткий позвоночник,
становился совершенно нестерпимым к ночи.
Ходить не могла — все время бегала,
убегала от чего-то, чего не было.
Теперь — есть. Но страх стал твердым,
несгибаемым, как позвоночник, гордым.
Больше не бегаю — как с лучшим другом,
хожу под ручку с собственным трупом.

мои
коленные чашечки
кофейные чашечки
кофе в постель
на двоих
тебе подавать
мне проливать
тебе слизывать
мне проливать
тебе слизывать
мне вытягивать шею
и — мурашки,
перебежчики
с твоего живота
на мой