Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Забыт был Маркс неаккуратненько,
сам перестал марксистом быть,
в объятьях «зэковского» ватника
успев провинности отбыть.

Стал Маркс с надеждой делать выкладки,
когда цунамскою волной
«Позор капитализму!» выклики
вновь сотрясли весь шар земной,
Маркс, на чапаевские выходки
готов,
          чуть не вскричал: «За мной!»

Но разум был еще вселенский.
Маркс ощутил, как боль в боку,
что вдруг исчезнет штрудель венский
к божественному кофейку.

И кто тогда сумеет вымести
весь мусор с буйных площадей
в осознанной необходимости,
где нет сознательных людей?

Не разберешь, что кому надо,
Лишь ясно – все передрались.
Весь шар земной – он коммуналка,
где «изм» живой – лишь вандализм.

И в «Бобби», мирного, примерного,
еще пока безревольверного,
решил преобразиться Маркс —
новейший укротитель масс.

Утихомирить всех старается,
оправдывая свой паек,
вкушая между демонстрациями
свой аппетитный кофеек.

Но, впрочем, судя по всем признакам,
как собран он и деловит,
кто знает —
          может, с прежним призраком
партнерство он возобновит.

Начинающий Ступка
          в чупрынной лихой голове
чуть не с детства,
          наверное,
                    выносил
тайный замысел,
          а не вымысел, —
стать украинским
          Лоуренсом Оливье.
Тот в искусстве велик,
          кто велик и в любви.
Он, устав от завидок,
          от ранней израненности,
бросил первые аплодисменты свои,
как цветы,
          к белоснежным балеткам избранницы.
Но любовь унижают и бедность,
          и быт.
Балерине бывало несладко
          в нелегкие те пятилетки —
и от очередей,
          чтоб хоть что-то для мужа добыть,
и пришлось ей и штопать рубашки ему,
          да и собственные балетки.

С пастернаковской Ларой,
          Лариса,
                    тебя я хотел бы сравнить
по страданьям твоим,
          непохожим совсем на порханье,
а однажды любовь натянулась, как нить,
и почти порвалась,
          но сынишка вернул ей дыханье.
Может быть,
          подсказала снежинка,
                    а может, божинка
или нянька твоя, Украина, как строгая мать:
«А не поворотить ли оглобли нам, жинка?
Ну и что же, что мы развелись?
          Почему не жениться опять?»
Так вот вы победили,
          друг другом любимые вновь,
оба —
          дети похожей на поле сражения сцены.
Что такое искусство?
          Да та же любовь,
и оно, как любовь,
          не прощает измены.

Среди дебильства пьяного заборного,
бессмертья дур-дорог
          и дураков
нас укрепляет здравый ум Задорнова —
дар Щедрина,
          который Салтыков.
Когда застой взасос дедуси чествовали,
он разгадал метафоры мои
и за главу мою про Лобачевского
чуть не был исключенным из МАИ.
Мне называть тебя лишь Мишей хочется,
настолько близок ты,
          как друг и брат,
и все-таки не забывать и отчества —
глаза отца
          из глаз твоих глядят.

Спасибо тебе,
          Миша Николаевич,
что, за ухо нас крепенько словя,
ты, как гвоздями,
          шутками вколачиваешь
нешуточные горькие слова.

Что женщин ты унизил —
          это глупости.
Ни на кого ты зря не нападал.
Прошелся по американской тупости,
а разве нашей ты не наподдал?
Лингвистом, от минобров независимым,
фольклор вобрал устами, как родник,
и как мальчишка
          озорнейше высунул
от чужизны очищенный язык!
Жить легче, если жизнь облагородена
и не грязны ни совесть, ни уста.
Что наш Язык? —
          он тоже наша родина.
Когда он чист,
          и родина чиста.

Кто лучший мой издатель?
          Англичанка
Марион Бойарс.
В ней вкус и совесть, видно, не случайно
не жили порознь.
Она была в профессии пристойной
непризнанной,
          но гордой королевой
империи портфельной, но достойной.
и с шелестинкой рукописей левой.
Поставила она
          фонтаном брызнувший
азарт
          на карту.
Не бизнейший был муж,
          но самый жизнейший
Кинг Вкуса —
          Артур.
Она как любопытный вороненок
в очках рабочих,
а в рукописях —
          и похороненных
был клюв разборчив.
Как будто у охотника в болоте,
у ней и ушки были на макушке,
и на прицел был ею взят в полете
Кен Кизи
          над гнездом кукушки.
А денежные были катастрофы,
она читала с обожаньем строфы,
какие не хотел читать никто,
которые ей нравились зато.
Издатель,
          если он читает книги,
да и стихи, —
          в глазах коллег он болен!
А для нее прекрасны были миги
с Кортасаром,
          Кэндзабуро
                    и Беллем.
Она могла быть в гневе ураганом,
но грациозным.
Со мной,
          в сибирском детстве уркаганом,
была и другом,
          нежным и серьезным.
Не потеряла детскую резвинку.
Была такого маленького роста,
и танцевала в Грузии лезгинку
она —
          чуть-чуть не жертва Холокоста.

Мы столько выступали с нею вместе.
В ней была смелость книгополководца.
Мне кажется, что Марион —
          на месте.
Ждет рукописей.
          Что ж, писать придется.

Любила Танечка Лиознова
полуподпольно,
          партизанисто.
Не знала вовсе горя слезного,
поскольку слишком была занята.
Была так долго бесквартирница,
влюбилась, выглядя не выхоленно,
лишь в ею созданного Штирлица,
но уж совсем-совсем не в Тихонова.
Забытая, бровей не хмурила —
мечтала —
          вот найти бы внучку!
Был поцелуй последний —
                    Мюллера
в ее ребяческую ручку.

Сказала Культуре Политика:
не выпить ли нам пол-литрика?
и не поговорить,
          но без галстука,
а то ты чего-то погаснула?!
На Вы отвечала Kультура:
«Я дочка Гомера, —
          Катулла
и Пушкина, и Чайковского,
но смотрите что-то косо вы.
Не вижу совсем уважения
ко мне,
          к образованной женщине».

Политика тут разобиделась:
«Но ты же
          одна разорительность.
Большого театра арии
нам стоят дороже всей Армии.
Нам новые технологии
нужны,
          а тебе антологии.
Банановой-нановой нации
на кой Мандельштампы и Надсоны!
Да ты постыдилась бы жаловаться.
Что просишь —
          тебе все пожалуйста». —
«Не все…» —
          ворчанула Культурочка,
лягнувшись,
          как Сивочка-бурочка,
с начальством не то что ругающаяся,
но просто частенько лягающаяся…
Политика ей:
          «Я вот она,
Взгляни, как людьми я измотана.
Что гении, что бездарности —
от всех никакой благодарности.
Читаю про все потрясения
шифрованные донесения,
и так это все выматывает,
что не до стихов Ахматовой.
Тут не поживешь вприпрыжечку.
Ты мне присоветуй книжечку,
не скушную,
          но и не стебную,
по части советов подробную…» —

«Читали «Сто лет одиночества»?» —
«Полкнижки…
          Двухсот лет не хочется…
Победы —
          лишь одномоментия!

А дальше —
          в отставку, Буэндиа!
Поэтам скажу:
          я,
                    Политика,
завидую вам,
          но поймите-ка,
на плечи взвалить катастрофы
потяжелее, чем строфы…» —

«Но в тютчевском четверостишье
Россия написана так,
          словно свыше… —
напомнила не без такта
Культура. —
          Согласны вы?
                    Так-то!»

И вместе тогда они выпили,
как будто из времени выпали.

В России Толстого, и Сахарова,
и царственного Освободителя,
что сделать, чтоб чисто,
          без заговора,
мы антихолопство увидели?

Родимая наша Евразия,
когда воплотится фантазия,
пусть даже не скоропалительно,
в тебе,
          навсегда не понурой,
культуре стать высшей политикой,
политике —
          высшей культурой?!