Наконец, они перестали обниматься и мы пошли к машине. Подполковник усадил Деда на переднее сиденье, сам сел за руль, а водителю приказал сесть с нами сзади. Мы тронулись и покатили в ночь. Всю дорогу они о чем-то трепались с Дедом, но что они говорили, было почти не слышно, да я и не прислушивался особо – меня сморило, и я дремал, подпрыгивая на сидении и болтая головой из стороны в сторону, как кукла на веревочке.
Стало уже совсем темно, когда мы добрались. Черно кругом было, хоть глаз коли. Спросонья я вообще плохо понимал, где мы. Нас завели в казарму. Наверное, раньше тут была школа, ну, может, не школа, а техникум какой-то. Полдома было снесено начисто. В темноте горбатилась груда разломанных бетонных блоков, погнутая арматура, ещё что-то, не разобрать. В оставшейся части, меж тем, было уютно и чисто. Даже на полу лежали коврики. Свет горел только в одной комнате. Везде было темно и, как ни странно, тихо. Роту увезли еще вчера по тревоге, и мы были тут почти одни, если не считать нескольких официанток в кокетливых передничках и огромного толстого прапора, удивительно располагавшего к себе сразу и навсегда. Прапор тут же заорал и сгреб Деда в охапку. Дед прямо-таки исчез в его объятиях и, если бы не его седая макушка, которая торчала где-то на уровне необъятного живота прапора, можно было бы подумать, что тот обнимает сам себя. Сильно напоминало картину Рембрандта «Возвращение блудного сына».
Нас потащили в столовую. Мы отпирались, отнекивались, бормотали, что сыты и хотим спать, нас никто не слышал. Коридор был не широкий. Сзади напирал прапор, почти неся на руках Деда, и мы волей-неволей шагали вперед, тыкаясь в спину подполковника, который шёл впереди.
Вошли в столовую и зажмурились от яркого света. Перед нами обнаружился накрытый белой скатертью стол, уставленный закусками. Тут не было особых разносолов. Бычки в томате, толсто нарезанная колбаса, огурцы, помидоры, половинки луковиц, селёдка. Хлеб, разумеется. И белый, и черный. Здоровенные, почему-то, куски сливочного масла. Шпроты, яблоки, ещё что-то. Короче, ничего особенного, если не считать того, что всего этого было просто много. Стол был буквально заставлен, как будто вот-вот должна была вернуться, озверевшая от голода рота. Мы онемели. Сели в уголочке и обреченно уставились на штук десять бутылок водки. Десять, это которые стояли на столе. Ещё один ящик с ею же стоял в стороне на полу. История затевалась всерьёз и надолго.
Тут улыбающиеся официантки внесли горячую варёную картошку, но не в тарелках, а в тазу. Подполковник встал и произнёс тост, который плавно перешел во второй, потом в четвёртый. Третьего тоста не было. Просто по традиции все встали и выпили молча. Потом всё пошло как бы сначала. И каждый раз, после чьих-нибудь слов, Дед вскакивал, поднимал свой стакан и кричал: «Товарищи офицеры! Тост контрольный! Пьём до дна! Рука на уровне орденов, два коротких, третий с раскатом!.. Ура! Ура! Ура-а!!»
После десятого тоста время замедлило ход, потекло рывками, потом ртутно сгустилось и остановилось вовсе. Временами в папиросном дыму всплывали чьи-то лица, доносились отдельные фразы, но всё это было нереально и уже не особенно важно.
Как я оказался в кровати, не знаю. Снилось мне что-то кошмарное. Я то падал с огромной высоты и всё никак не мог долететь до земли, то в меня стреляли из старинного многоствольного кремневого ружья, то тащили, куда-то волоком и я больно бился башкой о камни, то ещё что-то в этом роде. Потом на меня ринулась конница. И я проснулся от гортанного крика. Вскочил весь в липком поту и поначалу никак не мог сообразить, где я. За окном брезжил рассвет. Я сидел и пытался унять противную дрожь в груди.
В большой комнате кроватей было штук пятнадцать, но все пустые. Заняты были три. На одной сидел я, на другой – Лёнька с выпученными глазами, а на третьей...
На третьей в тельняшке и трусах сидел Дед. Глаза его были полузакрыты, лицо перекошено и на скулах каменно перекатывались желваки. Дед раскачивался из стороны в сторону и хрипло орал в темноту. Отрывистые команды его гулко носились по комнате, бились о стены и дребезжали в стеклах. «Куда пошел?!». «Стоять! Стоять, я сказал!». «Ко мне!». «Попрыгали!». «Малой остался, остальные за мной!». «Сними его, Коля, сними его!». И так безостановочно и без конца. Он был в каком-то трансе, но в том, что он выкрикивал была какая-то логика. Какая-то дикая сумасшедшая логика. И гортанные выкрики его, и качающаяся взад вперед сухонькая фигура, навевали тоску и страх. «Уходим, уходим! Уходим!!». Дед сгорбился и рванулся в сторону. С грохотом отлетела тумбочка, графин рухнул на пол и разлетелся вдребезги. В ту же минуту дверь резко распахнулась, мелькнул луч фонарика и в комнату вломился прапор. Несмотря на полноту, двигался он на этот раз быстро и плавно, как кошка, как огромная толстая кошка. Мгновенно оценив ситуацию, он метнулся к Деду, обхватил его, усадил на кровать, прижал к себе одной рукой, а второй стал гладить по седой голове, приговаривая: «Ну, тихо, тихо. Ну, всё, ну всё уже». Мы с Лёнькой окаменели. Прапор всё говорил и говорил своё «Ну, тихо, тихо», и Дед, которого по началу била крупная нервная дрожь, стал потихоньку успокаиваться. Но в себя не приходил, всё пребывая где-то в неведомом «там», в каком-то ином пространстве и времени. Не могу объяснить, но сразу с первой минуты мы оба отчётливо понимали, что это не был пьяный бред. Ничего подобного. Было скорее похоже на кадры какого-то фильма. Хорошего старого фильма, наверное, про войну, но мы не были зрителями в пустом зале, мы каким-то образом оказались внутри фильма, по ту сторону экрана. И всё происходящее, хотя и казалось фантастически не мыслимым, было абсолютно логичным и реальным. Дед теперь не орал, а хрипло почти стонал: «Ребята... ребята...»
Потом он вдруг затих и обмяк. Прапор легонько приподнял его, положил на кровать и накрыл одеялом. Дед лёг на бок свернулся калачиком и положил руки под щеку. Теперь он был похож на ребёнка. Очень старого, усталого ребенка. Лицо его разгладилось и стало по-детски тихим и обиженным. Как будто его разбудили среди ночи и не дали досмотреть сон.
Прапор ещё посидел рядом с ним, потом тихонько встал, вытер мокрый лоб и сказал нам: «Порядок, хлопцы. Вы, это, не будите его. Он ничего. Это бывает...».
Он взял стул, подтащил к нам, повернул спинкой, уселся верхом и вытащил сигареты.
Закурили. Было тихо и жутковато.
Прапор вздохнул, прикидывая говорить или нет, потом потер подбородок и сказал отрывисто и с придыханием: «Афган... Он ротным был... Ушел в поиск с разведвзводом... Я с ним... Наткнулись на засаду... Кто ж знал, что они там... Вроде, чисто было... Главное, тут обрыв, куда денешься... А они прут и прут... Поклали, сколько могли... Патроны кончились... Он и вызвал огонь на себя... Вот такие дела... Мы с ним вдвоем и остались... Бог миловал... Он вообще-то ничего, вы не пугайтесь. Это так нервы... Ну, я пошёл. Так вы не будите его, лады?».
Он встал, поставил стул на место и вышел, тихо притворив за собой дверь.
Лёнька механически, как робот, стал собирать осколки. Я поднял тумбочку и поставил ее к кровати.
Дед спал. До меня как-то вдруг сразу дошло, что никакой это не дед. Прямо, как вспышка в мозгу. Ему лет пятьдесят, ну может пятьдесят пять. Просто лица смуглое и всё в морщинках, как печёное яблоко. И совершенно седая голова.
Рядом с кроватью на стуле висела его одежда, та самая пятнистая форма, в которой он был всю дорогу. Правда, тужурка, без которой я его и не видел до сих пор, теперь висела на вешалке. А тут на стуле лежали брюки и пятнистая куртка, на лацкане которой была приколота Золотая звезда. Она сама и планка, на которой она крепилась, были потёртые и потускневшие от времени.
Мы вышли на крыльцо. Как были в трусах, так и вышли. Надевать полевую форму, которой мы втайне страшно гордились, было теперь неловко и мы жутко жалели, что не взяли костюмы.
Рассвет хмурился, был чем-то явно не доволен и всё сыпал и сыпал мелким дождиком. Из двери выплыл прапор с бутылкой и тремя стаканами. Налил. Перекрестился, вздохнул и выпил залпом, не чокаясь. Мы тоже. Прапор что-то пробормотал и ушёл.
Мы стояли и молчали. Говорить было не о чем.
13 октября 2008 г.
10 часов 40 минут
Я как-то сидел на далёкой платформе
Под странным плакатом изогнутой формы.
С плаката, в лучах заходящего дня,
Мальчишка с укором смотрел на меня.
Он палец нацелил, как дуло винтовки,
И мне почему-то вдруг стало неловко.
А сзади ещё у мальчишки под мышкой
Стояла девчонка с раскрытою книжкой.
Глаза она так широко раскрывала,
Как видно, болезнью Базеда страдала.
И надпись мозаикой ценных пород –
«Мы самый читающий в мире народ!».
Не то, чтобы надпись меня убеждала,
Она меня, словно врага, пригвождала!
Как будто всю жизнь я доказывал всем,
Что мы и читать не умеем совсем.
Я зябко поёжился, ворот поднял,
И вроде бы даже в задумчивость впал.
Сидел и все думал при ясной луне
О самой читающей в мире стране.
Мелькали в ночи огоньки-самокрутки,
Движения не было пятые сутки.
Народ разночинный в тупом ожиданье
Всё снова и снова листал расписанье.
Темнея слепыми глазами, стояла
На лунной дорожке громада вокзала.
Я встал, потянулся и глянул в окошко,
Склонившейся на бок, бетонной сторожки.
В мерцающем свете оплывшей свечи
Обходчик читал Фейербаха в ночи.
Конечно, решив, что привиделось это,
Я в странном раздумье пошёл к туалету.
А там на сиденье, усевшись, как птица,
Кассирша листала альбомы «Уфицы».
Я ахнул, она меня тут же послала,
И я, спотыкаясь, поплёлся к вокзалу.
И тут мне открылось такое виденье,
Что я к парапету прирос в изумленье!
Какой-то мужик неизвестной породы
Вещал, подбоченившись, руницы Рода,
И рядом, на крест положивши ладоши,
Монашка молилась над руной Микоши.
А нищий с табличкой «Подай олигарху»
На древнееврейском печатал Плутарха.
Машинка стучала со скоростью света,
Системою Бройля печатав при этом.
Горбун одноглазый гнусавил соседу,
Что нет геометра мощней Архимеда.
А тот, закатившись куда-то под лавку,
Заканчивал труд многолетний про Кафку.
Из урны доставши сырые цигарки,
В углу алкаши обсуждали Петрарку.
Во мгле голоса возбужденно дрожали:
Аллитерации их раздражали!
Диспетчер охрипшим противным дискантом
Гадал на удачу по томику Канта.
Какие-то мятые девки-поганки
Во всю распевали японские танки.
Построившись, слушала группа ОМОНа
Отрывки из «Песней» царя Соломона.
Старуха с козою на длинном аркане
Слюнями скрепляла скрижали Кумрани.
Казашка, конину достав из мешочка,
Из раннего Бернса читала сыночку,
А рядом какой-то похмельный детина,
Зубрил по-арабски Абу-ибн-Сину.
И кто-то, ужасно страдая при этом,
Учил по-монгольски Шекспира сонеты.
Под люстрой висел долговязый долдон,
Держась за разбитый молочный плафон.
То ухал, то крякал, как старая птица,
Листая старинного тома страницы.
Под ним, на его же вися ремешке,
Читала бабулька с внучком на горшке.
Внучок, балансируя задом, при этом
Читал середину какой-то газеты.
Народ и стоял, и лежал, и сидел,
Читал даже тот, кто читать не умел,
Читали больные, врачи, санитарки,
Читали еврейки, якутки, татарки,
Читали уйгуры, армяне и таты,
Читали, держа автоматы, солдаты...
И гул разносился, как рокот прибоя,
И дым сигаретный висел над толпою,
И в жутких потёмках лишь контуры лиц,
И оглушающий шелест страниц.
Я был поражен этим диким виденьем,
Я так и застыл, подкосивши колени,
И сипло шептал перекошенный рот –
Мы самый читающий в мире народ!
И каждую букву в висок молоток,
Но тут прохрипел паровозный гудок.
Разрезало сумрак стилетом огня,
И навзничь толпа повалила меня.
Она прорывалась в вагонные двери
Каким то мохнатым уродливым зверем
Визжала, рычала, воняла обратом
И страшно ругалась трёхъярусным матом.
И, судя по фразам, звучащим нередко,
Во всю проклинались забытые предки,
Особенно складно, размашисто громко
Узорно во всю матерились потомки,
И тут же вдогонку навечно нетленно
Послали родню до седьмого колена.
И, судя по выкрикам, кто-то речистый
Уже на ходу поимел машиниста,
А в давке у дальнего края платформы
Имели Чубайса в уродливой форме...
Толпа зарычала, вогнулась, вдавилась,
Сторуко в вагонные двери вцепилась,
В мгновенье залезла, утихла, умялась,
Раздался гудок. Электричка умчалась.
Я сел, оглянулся в тупом изумленье,
В глазах еще плыли остатки виденья...
Заря полыхала багровым закатом,
Стояли березки, покрытые матом,
Покрытые матом росли тополя,
И с матом роса улеглась на поля,
И матерясь в придорожной пыли,
Эхо носилось у самой земли.
И ничего от травы до заката,
Кроме родного привычного мата...
И прахом покрылись все рифмы и прозы,
Любовные вздохи, весенние грозы,
И как-то само приходило сознанье,
Что мы овладели великим познаньем.
И интуиция как-то сама подсказала –
Никто ничего не читал у вокзала,
Наверно, от ветра набухла слеза,
Зачем, в самом деле, нам портить глаза,
Зачем нам искать в фолиантах чего-то,
Мы с матом штурмуем любые высоты!
И радость, и муку, и счастье, и горе
Мы можем вполне написать на заборе.
Мы можем Толстого, Рамбле, Дюренмата
Спокойно друзьям пересказывать матом,
Спокойно, изящно и даже красиво,
Пока не закончится светлое пиво.
А если чего пацаны не поймут,
Их тут же за пивом мгновенно пошлют.
Пусть на спор сейчас же сюда принесут
За все времена потрясающий труд!
Всё то, что учили, в страданьях рожали,
Всё то, что вам дали ваши скрижали!
Сложите, склонитесь, хотите, молитесь,
Но если хотите, на нас обернитесь!
Вот вы говорите – искусство не мода,
Она навсегда для любого народа!
Но три составляющих, в сущности, есть:
Что выпить, что съесть и кого поиметь,
А всё, что вам в классике нужно, ребята,
Мы в вас напихаем классическим матом!
Все знания мира возьмем за основу,
И все их заменим трёхбуквенным словом!
Я молча сидел на далёкой платформе
Под странным плакатом изогнутой формы.
С плаката, в лучах заходящего дня,
Мальчишка с укором смотрел на меня.
А сзади у этого парня под мышкой
Стояла девчонка с раскрытою книжкой.
Глаза она так широко раскрывала,
Как видно, болезнью Базеда страдала.
И надпись мозаикой ценных пород –
«Мы самый читающий в мире народ!».
Я молча сидел и курил, и курил...
Но больше уже никуда не ходил...
