Семен Кирсанов - Лирические произведения

Сегодня
            я хожу
по Русскому музею,
там
        на полотнах Ге
видения сизеют;

желтеет
            Левитан
и зеленеет
                Шишкин, —
вот-вот и упадут
с мохнатых елей
                           шишки.

Пройдешь
                  Рублевский зал,
побудешь при Петре ты,
потом
            тебя пленят
Тропинина портреты,

где с лентой и звездой
сидит
          вельможа старый,
девица со свечой
и юноша с гитарой.

Нас в Царское Село
Боровиковский
                        вводит;
прозрачно и светло
он тонкой кистью
                               водит…

Как дверь
                   из зала в сад,
распахнута картина:
в салопе
              и чепце —
сама Екатерина.

И чуть зеленый фон
с дубравами
                     в тумане,
и жемчуга́ в ушах
у госпожи
                  в тюрбане.

И показалось мне
при этих
             важных дамах,
что галерея — мы,
а зрители-то
                        в рамах!

Брезгливые
                      на нас
из рам глядят вельможи,
статс-дама
                   щурит глаз
из золоченой ложи,

графини
              и князья
лорнетами нас мерят,
но, видимо,
                        они
своим глазам не верят!

И как понять сии
ковбойки,
               куртки,
                           блузки —
столь вольный разговор,
и — фи! —
                  не по-французски?..

Что смыслят в нас цари?
Как разберутся графы
в глубинах
                   наших глаз
и наших биографий?

Попробуй
                 в те года
портреты наши выставь, —
для них
           мы —
                    что для нас
холсты абстракционистов.

И ржевского купца
побагровели
                        веки —
не может он понять,
что мы
             за человеки!

Я к девушке иду,
не жемчугом
                    венча́нной,
ее среди снопов
писал
              Венецианов.

На жатве,
                 посреди
прокошенных дорожек,
в венце из русых кос,
босая,
             без сережек.

Он написал глаза
большие,
               голубые,
чтобы она могла
понять
           глаза любые.

Знакома
               и мила
мне черточкою каждой.
А рядом —
                узкий серп
(без молота пока что).

И правда —
                 смотрит так
крестьянка крепостная,
как будто
                видя нас,
как будто
                    вспоминая…

Она
        в нас признает
своих парней и девок,
гадавших
                столько с ней
на лавках посиделок,

кудрявых женихов,
затерянных в солдатах,
и братьев,
                и зятьев,
в ту пору бородатых…

Сама еще —
                  дитя,
а трудовые руки.
Но знает,
                 что придут
к ней
          любоваться
                                 внуки.

Забил
          Петродворец
из всех своих фонтанов.
Воды
          хоть отбавляй
у золотых титанов.

Им заменяют мысль,
слова
           и поцелуи —
летящие из уст
сверкающие струи.

Когда дерет Самсон
скульптуру
                  львиной пасти,
ревет водопровод,
как публика
                   от страсти.

Вот
        золотой атлет,
он импозантен очень!
Что ж,
             лучше человек,
когда он позолочен?

Я думаю,
                     что нет.
Не мучься,
                  не досадуй.
Завидовать грешно
фонтанной жизни
                              статуй.

На золотой игле —
кораблик золотой.
Лет
        двести пятьдесят
стоит он над водой.

На полных парусах
уходит в море флот.
Лишь этот
                   никуда
кораблик не плывет.

Открыли острова
и Берингов пролив,
других
               на берега
выбрасывал прилив,

другие
              подошли
и к Северной Земле,
и только он
                   один
ни с места — на игле.

И столько лет
                          стоять,
и видеть чей-то путь,
и по такой реке
не плыть
                 и не тонуть…

Но это ничего.
Кораблик
                 терпелив.
Смирился он,
                      что жил,
морей не переплыв.

А я вот
             за него
испытываю грусть,
корабликом
                    таким
я сам себе кажусь —

без рейсов и морей,
поставленным
                        на шпиль,
но позолотой всей
осыпавшимся
                        в пыль…

Бывает, что и грусть…
Но ты не прав,
                           поэт,
кораблик-то пришел
к нам
          из Петровых лет

и Новую Страну
открыл
             у невских вод,
и дальше — в добрый путь
кораблик
                  поплывет.

По компасу звезды
плыви
            в вечерней мгле,
кораблик
               золотой
на золотой игле!

Пишу тебе одной,
одной
          во всей стране,
какой мне снится сон,
что
      думается мне.

Два сфинкса
                    над рекой.
Я не скажу, что груб
гранит
              их нежных глаз,
их миловидных губ.

На цоколе
                    слова:
«Привезены из Фив».
А кто-то
             проходил,
хвосты им поотбив.

Обиделись бы! Нет.
Сфинкс,
             видно, не гордец.
Загадка на губах,
и никаких
                сердец.

Перед подъездом спят
два
        равнодушных льва,
у каждого — в кудрях
в судейских
                      голова.

Когда другим дано
метаться
                и рычать,
готовы эти львы
обид
            не замечать.

И разве в этом нет
особенной
                судьбы, —
о, статуи Любви,
о, каменные львы!

О, кони,
             коих Клодт
поставил на дыбы,
балконы
                на плечах
держащие рабы!

О, божества
                        без рук,
положенных плечу, —
в одном я только
                                вам
завидовать хочу.

Обидные пинки,
насмешливую
                        брань,
железным молотком
отколотую
                  грань —

вы сносите!
                       Пускай
и жалят вас и злят —
не дрогнет
                   ваша грудь,
не повлажнеет взгляд.

А я —
            ни лев, ни сфинкс,
и от твоих обид
во мне
           все говорит,
все стонет,
                 все болит…