Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Как в море монетку,
в надежде,
что снова вернутся
и что не навечно прощаются, —
не так ли однажды и нас
в это море житейское бросили,
и —
ушедшие —
не возвращаются.
Вот и я
в этот бурный
мятущийся мир
бросил вас,
как три денежки медные,
а теперь ухожу —
я пока еще здесь, —
но уже ухожу,
что ни день
отдаляюсь от вас,
три кровинки мои,
золотые мои,
мои бедные.
Что ни день,
все пустынней мое побережье,
и знакомые лица
все реже и реже.
Что ни день,
словно горный обвал
мне на голову валится.
Я пока еще здесь, слава богу,
но близится срок
собираться в дорогу,
и уже на три части
скорбящее сердце мое
разрывается.

… И когда она мне сказала – проси, чего хочешь,
я ответил смущенно – ну что вы, спасибо, как можно!
Благодарствуйте, я ей сказал, государыня рыбка,
я уж как-нибудь сам постараюсь управиться с этим.
И старался. Усердствовал. Сам свое ладил корыто.
Сам старухам своим угождал, поелику возможно.
Ту дворянкою звал столбовой и ни в чем не перечил,
ту – царицей морскою, да сам же и был на посылках…
Так прошло, почитай, тридцать лет и три дня и три года.
Вот и снова у синего моря стою одиноко.
И опять выплывает ко мне государыня рыбка —
ну чего, говорит, ну чего тебе надобно, старче?
И смиренно ответствовал я государыне рыбке —
ничего, я сказал, ничего мне такого не надо,
ни палат, говорю, расписных, ни сокровищ несметных —
мне бы только покою чуть-чуть, если это возможно…
Ничего не ответила мне государыня рыбка,
ничего не ответила мне, ничего не сказала,
только трижды своей головой золотою качнула,
да плеснула хвостом, да ушла в помутневшие воды.
А мне снился покой – он был тих, и просторен, и светел,
и одно лишь в моей благодати меня сокрушало,
что не ведаю ныне, довольны ли душеньки ваши,
ах, царицы мои, ах, дворянки мои столбовые!

Когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта, —
в этом хотя и есть
щемящая некая нотка,
и все-таки это, по сути, еще не финал —
не замкнулся круг —
ибо шаг человека упруг,
а сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.
Но когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта,
и человек этот стар,
и согбенна его спина,
и словно бы ноги его налиты свинцом,
так он шагает
устало и грузно, —
вот это уже
по-настоящему грустно,
и это уже
действительно
пахнет концом.
И все-таки,
это тоже
еще не конец,
ибо в следующей же из серий
этого
некончающегося сериала
снова
в финальных кадрах
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта
(повторяется круг),
и шаг человека упруг,
и сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.
Так и устроен
этот нехитрый сюжет,
где за каждым финалом
следует продолженье —
и в этом, увы,
единственное утешенье,
а других вариантов
тут, к сожаленью,
нет.

…И уже мои волосы – ах, мои бедные кудри! —
опадать начинают,
как осенние первые листья
в тишине опадают.
Дух увяданья, звук опаданья неразличимый
исподтишка подступает,
подкрадывается незаметно.
Лист опадает, лес опадает, звук опаданья неразличимый
в ушах моих отдается подобно грому,
подобно обвалу и камнепаду,
подобно набату.
Катя, спаси меня! Аня, спаси меня! Оля, спаси меня! —
губы мои произносят неслышно —
да нет, это листья,
их шорох, их шелест,
а чудится мне,
будто я говорю,
будто криком кричу я.
Лес опадает, лист опадает, падает, кружится
лист одинокий,
мгновенье еще,
и уже он коснется земли.
Но – неожиданно, вдруг, восходящим потоком
внезапно подхватит его,
и несет,
и возносит все выше и выше
в бездонное небо,
и – ничего нет, наверно, прекрасней на свете,
чем эта горчащая радость
внезапного взлета
за миг до паденья.

День все быстрее на убыль
катится вниз по прямой.
Ветка сирени и Врубель.
Свет фиолетовый мой.
Та же как будто палитра,
сад, и ограда, и дом.
Тихие, словно молитва,
вербы над тихим прудом.
Только листы обгорели
в медленном этом огне.
Синий дымок акварели.
Ветка сирени в окне.
Господи, ветка сирени,
все-таки ты не спеши
речь заводить о старенье
этой заблудшей глуши,
этого бедного края,
этих старинных лесов,
где, вдалеке замирая,
сдавленный катится зов,
звук пасторальной свирели
в этой округе немой…
Врубель и ветка сирени.
Свет фиолетовый мой.
Это как бы постаренье,
в сущности, может, всего
только и есть повторенье
темы заглавной его.
И за разводами снега
вдруг обнаружится след
синих предгорий Казбека,
тень золотых эполет,
и за стеной глухомани,
словно рисунок в альбом,
парус проступит в тумане,
в том же, еще голубом,
и стародавняя тема
примет иной оборот…
Лермонтов. Облако. Демон.
Крыльев упругий полет.
И, словно судно к причалу
в день возвращенья домой,
вновь устремится к началу
свет фиолетовый мой.

Скрипка висит у меня на стене,
не играет —
пыль собирает,
а рядом смычок
и – тихо,
молчок.
Скрипка висит у меня на стене
грустная
и расстроенная,
потому что жизнь у нее неустроенная,
да едва ли уже устроится —
как уж тут не расстроиться.
Скрипка висит у меня на стене,
в стену врастая, —
нет, не знатного она роду,
скрипочка моя простая
(барышня из крестьянок,
артисточка крепостная
из хора) —
нет, не знатного она роду,
скрипочка моя простая —
не Страдивари и не Гварнери —
так,
скорее, деталь в интерьере
в этой квартире
(как, впрочем, и я).
А ведь если бы взять ее в руки,
в добрые руки,
в нежные руки —
уж какие бы тут полились
волшебные звуки! —
здрасьте, маэстро Моцарт,
маэстро Гайдн,
маэстро Бах! —
ах! —
вы посмотрите,
скрипочка ожила —
о ла-ла! —
ми,
вторая октава,
по квинтам,
вниз —
браво, скрипочка,
браво-брависсимо,
бис!..
Но скрипка висит у меня на стене,
не играет,
и лишь временами
в ночной тишине
чудятся ей эти руки,
добрые руки,
нежные руки.
(Так же, как, впрочем, и мне.)

Павел Дмитриевич Колченогов,
этакий увалень,
сибирский медведь,
врач по призванью,
а не по званью,
когда разрезал меня
и когда зашивал,
что-то все время под нос себе напевал,
и в этом его бормотанье невнятном звучало
нечто такое,
что означало начало
моего исцеленья,
моего воскрешенья.
Доктор Васильева
Елена Юрьевна,
женщина маленькая и хрупкая,
с виду совсем еще словно девочка,
когда сердце мое
вдруг вздумало разрываться,
она разорваться ему не давала,
день и ночь надо мной колдовала,
чутко слушая
все его стуки и перестуки,
мягко ощупывая
изодранные мои вены —
доброе ее сердце и мудрые руки
да будут благословенны!
Доктор Горецкая
Лидия Степановна
склоняется над шуршащей лентой
моей
совсем еще свежей
электрокардиограммы,
где тонкие линии тянутся вверх,
как башенки и старинные храмы,
и пишет историю моей болезни,
а по сути – историю моей жизни,
моих побед, и моих свершений,
и всяческих подвигов ратных,
моих крушений и поражений
самых невероятных,
пишет, как летописец,
в строгой своей манере,
к каждой мелочи проявляя
такой интерес неподдельный,
как будто бы я император римский
по меньшей мере
или, уж в крайнем случае,
киевский князь удельный.
А вечером, когда я спать укладываюсь
на свой диванчик,
ко мне неизменно присаживается
самый давний мой доктор,
доктор
Антон Павлович Чехов.
– Ах, – говорит он, – батенька,
мы-то ведь с вами знаем,
что пульса никакого нет!.. —
И жизнь моя предстает предо мной
как вполне заурядная драма.
И я засыпаю,
как лес просыпается
после зимней спячки.
И снова мне снится,
что меня полюбила
прелестная юная дама,
иногда с собачкой,
но чаще уже —
без собачки.