Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Мы –
    боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров,
нашпигованные с детства лекарствами,
                         слухами и нитратами,
молящиеся, матерящиеся,
                     работающие и бастующие,
следователи и подследственные,
                         стареющие и растущие,
спорящие, с чего начинать:
                     с фундамента или с кровли,
жаждущие немедленной демократии
                             или крови,
мы –
    типовые, типичные,
                     кажущиеся нетипичными,
поумневшие вдруг на «консенсусы»,
                         «конверсии»
                                и «импичменты»,
ждущие указаний,
             что делать надо, а что не надо,
обожающие:
        кто – музыку Шнитке,
                     кто – перетягиванье каната,
говорящие на трех языках
                     и не знающие своего,
готовые примкнуть к пятерым,
                     если пятеро – на одного,
мы – на страже, в долгу и в долгах,
                     на взлете и на больничном,
хвастающие куском колбасы
                     или теликом заграничным,
по привычке докладывающие наверх
                     о досрочном весеннем севе,
отъезжающие,
         кто за свободой на Запад,
                     кто за деньгами на Север,
мы –
    обитающие в общежитиях,
                 хоромах, подвалах, квартирах,
требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» –
                     «Х леба и презервативов!»
объединенные, разъединенные,
                         -фобы, -маны и -филы,
обожающие бег трусцой
                 и детективные фильмы,
мы –
замкнувшиеся на себе,
             познавшие Эрмитаж и Бутырки,
сдающие карты или экзамены,
                 вахты или пустыe бутылки,
задыхающиеся от смога,
                    от счастья и от обид,
делающие открытия,
                 подлости,
                         важный вид,
мы –
озирающие со страхом воспаленные веси и грады,
мечтающие о светлом грядущем
                 и о том, как дожить до зарплаты,
мы –
    идейные и безыдейные,
                 вперед и назад глядящие,
непрерывно ищущие врагов
                     и все время их находящие,
пышущие здоровьем,
                 никотинною слизью харкающие,
надежные и растерянные,
                     побирающиеся и хапающие,
мы –
одетые в шубы и ватники,
                 купальники и бронежилеты,
любители флоксов и домино,
                 березовых веников и оперетты,
шагающие на службу с утра
                     по переулку морозному,
ругающие радикулит и Совмин,
                     верящие Кашпировскому,
орущие на своих детей,
                 по магазинам рыскающие,
стиснутые в вагонах метро,
                     слушающие и не слышащие,
мы –
равняющиеся на красное,
                     черное
                         или белое знамя,
спрашиваем у самих себя:
что же будет
со всеми нами?

Толпа на людей непохожа.
Колышется,
         хрипло сопя.
Зевак и случайных прохожих
неслышно вбирая в себя.
Затягивает, как трясина, –
подробностей не разглядеть…
И вот
     пробуждается сила,
которую некуда деть.
Тол п а,
     как больная природа,
дрожит от неясных забот…
По виду –
частица народа.
По сути –
его антипод.
И туча плывет, вырастая.
И нет ни друзей, ни врагов…

Тол п а
превращается в стаю!
И капает пена с клыков.

Не волнуйтесь,
            мы умрем.
Не в петле и не на плахе.
Ваши должностные страхи
мы
с собою заберем.
Славным следуйте путем:
в душах и в бумагах шарьте,
запрещайте,
разрешайте.
Радуйтесь.
А мы уйдем.
Точка…
     Но уже сейчас
твердо знайте, дорогие:
все равно
        придут
             другие.
Злее нас.
Слышнее нас.
Баллада о красках

Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был черным-черным у нее.
Черным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была черна!..»

В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли –
поклонились маме в пояс
и ушли…
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла,
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.

Повезло ей,
повезло ей,
повезло! –
Оба сына воротилися в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком – к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы – что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы –
смертельной белизны!..

…Видно, много
белой краски у войны.

За окном заря красно-желтая.
Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
Себе самому.
         Самому себе.
Больше – никому…
Вновь душа стонет,
             душа не лжет.
Положу бинты,
где сильнее жжет.
Поперек души
положу бинты.
Хлеба попрошу,
             попрошу воды.
Вздрогну.
Посмеюсь над самим собой:
може т, боль у й дет,
может, стихнет боль!
А душа дрожит –
             обожженная…

Ах, какая жизнь протяженная!

Он стоит перед Кремлем.
А потом,
     вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрем!..»
Бдительный,
         полуголодный,
молодой,
знакомый мне, –
он живет в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему –
                 награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор,
как-то сразу сатанея.
Даже
     собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
         жить в борьбе.
Все ему предельно ясно.
в этом мире
и в себе.
Проклял он
         врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..

…А ведь это я –
пятьдесят второго года.

Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
             домов многооконных…
Весь город был в портретах,
                     как в иконах.
И крестные ходы –
                 порайонно –
несли
свои хоругви и знамена…

А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала».
(Я ма ло зна л.
И это помогало.)

Я усомниться в вере
                 не пытался.

Стихи прошли.
А стыд за них
             остался.

Гул веков – страна,
боль времен – страна.
На земле людей
             ты и впрямь одна.

Не возьмешь – страна,
не проймешь – страна.
Через день сыта,
             через год голодна.

Пей-пляши – страна!
Бей-круши – страна!
Коль снаружи мир,
             так внутри война.

Перекур – страна,
перегиб – страна.
Больше, чем другим,
             ты себе должна.

Колыхался меж дверей
страх от крика воющего: «Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!.»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг –
странного,
нездешнего…

Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
     страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
                 возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
             выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя
колымские оранжереи…

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,
и дрожала земля от всеобщего страха.
Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,
и таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла.

Вместо воздуха – в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…

Страшно то, что без страха
мне
гораздо страшнее.