Опись всего моего достояния
Туча, в которой трепещет растительное будущее,
белые листы голубятни, которые разбрасывает голубятня,
солнце, покрывающее мою кожу золотыми муравьями,
олеография тыквы, расписанная неграми,
хищники в лесах, не исследованных ветром,
устрицы с их языками, прикрепленными к нёбу,
самолет, с которого падают в небе грибы,
насекомые, как маленькие летающие гитары,
женщина, вдруг одетая молнией, как освещенный пейзаж,
личная жизнь зеленого лангуста,
лягушка — барабан и кувшинчик желудка,
деревушка, связанная по рукам небрежными бечевками дождя,
затерянный птичий патруль, —
это белые юнги гребут в небе, —
моль-портниха, которая шьет себе платье,
окно — моя главная собственность,
кусты, раздувающиеся, словно куры,
призматическое наслаждение воздухом,
холод, входящий в жилище в мокром своем пальто,
морская волна, вздувающаяся и опадающая, как каприз стеклодува,
и этот беспредельный маис созвездий,
петухи зари его склевывают до последнего зернышка.
От рева моторов качаются тучи.
Кажется, будто рушится небо.
Это вгрызаются в край горизонта
горизонтально летящие башни,
башни заоблачной цитадели;
это летят развернувшие крылья
громоподобные молниеносцы,
взявшие курс на долину огня и руин.
Это плывут галионы, которыми правят
бесчисленные сыновья громовержца.
Это стальные драконы из черных космических джунглей:
у них железное сердце,
крылатое тело
и человечьи глаза.
Их винты начиняют пространство
жужжаньем осиного роя.
Их пророческий голос опять заставляет людей
трепетать перед небом,
забираться в сырые подвалы
и каменеть от испуга,
подпирая глазами
дрожащие своды.
Летающие крепости над угнетенной Европой!
Их тени пасутся уже на немецких полях!
Напрасно заря
маскирует фабричные трубы.
Ничто их теперь не спасет от карающей молнии!
Гнев божий
грядет на крыльях летучей Армады.
Нюрнберг, сними
средневековые шляпы своей черепицы!
Мюнхен, ты захлебнешься пивом забвенья!
Вена, Франкфурт и Штутгарт — чуете дыхание смерти?
Гамбург! Пока уцелели причалы,
спасай свою шкуру на целых еще кораблях!
Берлин, зарывайся заживо в землю!
Повсюду разносится твой перепуганный визг.
А впрочем, тебе все равно не найти спасительной щели:
какое убежище спрячет твое преступленье?
Дрожат железные всадники
старых твоих куполов.
Уже пылает Нёйкёльн. И кони
на Бранденбургских воротах заржали от страха.
Обрушились наземь берлинские фабрики смерти.
Руины твои проклинают тебя,
крича кирпичными ртами.
И сыплются гроздьями с неба
железные зерна, давая кровавые всходы,
взрываются адские тыквы,
погребая квартал за кварталом.
Эту бомбу, Берлин, получай за Мадрид,
за убитых испанских детей!
Эта бомба тебе за слезы поруганной Франции!
А эти тяжелые бомбы ты заслужил за Россию,
за трупы ее сыновей, которые стынут
в русских полях, превращаясь в колосья пшеницы.
За всех разорванных в клочья,
погребенных под пеплом и спящих на дне англичан,
за узников, пожранных крысами в мокрых подвалах,
за звонницы виселиц с жуткими колоколами,
которых пугается даже стервятник,
за детские руки, протянутые из-под земли!
Трепещи же, Берлин! На колени! А лучше
сам, своими руками достань убийц из убежищ,
привяжи их к разрушенным стенам:
да свершат справедливую казнь самолеты
при распахнутом небе,
в котором уже занялось
зарево пламени, словно зарница рассвета.
* * *
Скоро они прилетят, крылатые башни,
на горячие рифы и пальмовые острова,
где забрызгано кровью алое тело кораллов,
где гудит Океан во власти кошмарного сна
и к ногам обезглавленных трупов
проливаются ливни плодов.
Они прилетят, чтобы мир воцарился над этим
мертвым солдатом, зарывшимся в мокрые листья,
и над тем моряком, чье тело щупают крабы —
осторожно и ласково, как материнские руки.
Горизонтальные башни вгрызаются в край горизонта,
рассекая свинцовые тучи.
Сто наций их провожают восторженным взглядом.
Незримое сердце земли
благословило на подвиг эти машины.
Их моторы несут в себе укрощенную бурю,
прозрачные диски пропеллеров дышат свободой,
а в железных бочках под крыльями законсервирован гром.
Зычным голосом Нового Света
поют над землей их моторы
гимны свободных народов,
и материнские слезы
блещут на их металлической коже —
слезы давно позабытой радости и
восторга, с которым встречает земля
колесницы святого возмездия,
сработанные человеческими руками
и поднятые в поднебесье
земными героями, сеятелями рассвета.
Я пришел с той земли, где парчовый кошель
чиримойи, как мех для вина, не позволит,
чтобы снежная сласть истекла, как капель;
где одетый в зеленый наряд агвиат
вырабатывает, как затворник в овале,
свой экстракт из лиан, из цветов — аромат.
В той стране обучаются птицы наречьям,
а растенья, как сваришь, любовь или силу,
словно в сказке, дают, убивают иль лечат.
Там ленивы, нежны привереды-зверьки,
насекомые — словно цветущее пенье,
словно света летающие лепестки.
Капули, то — черешня индейская робкая;
броненосец и перепел; листья мясистые,
что идут на одежду, на сети, на топливо;
эвкалипт — словно рыбы на ветке нанизаны,
воздух — поле сраженья, оружие — листья,
он — здоровья солдат, под ружье солнцем призванный,
человека союзники все; без заботы
прихожу я оттуда с уроками ветра,
и, свободный, несу я вам птиц-полиглотов.
Преступление и смерть ветра
Пожалуй, сегодня силы
попробую в некрологе:
я видел, как умер ветер,
разбойник с большой дороги.
Сначала он тихо крался
околицею деревни
с полной охапкой листьев,
похищенных у деревьев.
Но, схваченный стражей грома,
он сел за решетку ливня,
и все же ушел на волю,
и стал еще агрессивней.
Карабкался он на кровли,
явив чудеса отваги,
и ловко залазил в окна,
и крал со столов бумаги.
Подмигивая задорно
стоявшей на стреме тумбе,
нахально он рвал тюльпаны
на муниципальной клумбе.
И кончил, конечно, плохо:
я видел, как на рассвете
в петле бельевой веревки
повис бездыханный ветер.
Статуя, мокрая глина,
спелой пшеницы колос,
горло твое — лавиной
бьющий в литавры голос.
Тело твое — свобода
горлицы и газели,
краешек небосвода
в узкой, как волос, щели.
Кожа твоя — пустыня
и устье потока, ибо
ты — и пожар апельсина,
и ледяная рыба.
Я поехал бы на Молукки,
чтоб попробовать вкус муската,
на Молукки, где фрукты млеют
от гвоздичного аромата.
Я хотел бы причалить возле
островов Зеленого Мыса,
чтоб рукой какаду потрогать,
ключевой тишиной умыться.
Чтобы спать на земле, под пальмой,
и бродить по косе песчаной,
и вдыхать разморенный воздух,
от изысканных специй пряный.
На Фернандо-По поселиться
или где-нибудь на Галапагос,
где в душистой тени гуайявы
и в июле жара не в тягость.
Коротать бы ночь на Ямайке
или, может быть, на Гавайях,
под гитарные переборы
умирая и оживая.
Или по островам Канарским
путешествовать на верблюде,
наблюдая, как виноградник
созревает на летнем блюде.
Доживать бы век на атолле
позатерянней и поглуше,
правя дикими племенами
голубых цветов и ракушек.
И, продав свою душу солнцу,
обучившись повадкам птичьим,
обитать в непролазной чаще
полулешим, полулесничим.
