Пауль Целан - Говори и ты

Ты можешь меня, не стесняясь,
угощать снегом:
сколько раз я, плечом к плечу,
шагал с тутовым деревом через лето,
столько раз кричал его самый юный
листок.

Разъедена тем, что не снилось,
страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает
гору-жизнь.

Из её крошек
ты заново лепишь нам имена,
которые я — на каждом
пальце глаз,
похожий на твой —
ощупываю
в поиске места, сквозь которое смог бы
дополуночничать до тебя,
яркая
голод-свеча во рту.

В реках на север от будущего
я закидываю сеть, а ты её,
мешкая, наполняешь
тенью, которую написали
камни.

Твой бодливый от бдения сон.
С двенадцать раз винто-
образно в его
рог врезанным
следом от слова.

Последний удар, наносимый рогом.

В от —
весной, узкой
расщелине дня вверх
на баграх идёт переправа:

она — проводник
тому, что прочитано раной.

Вытравлено твоей
речи лучевым ветром
пёстрое пустословие на-
житков — сто-
языкий само-
стих, исстих.

Вы —
момина — просверлен,
свободен
путь между человеко-
подобными
кающимися снегами{19}, к
гостеприимным
ледниковым столам{20} и пещерам.

Глубоко
во времени трещине,
рядом
с сотами льда
ждёт, кристалл дыхания,
твоё непреложное
свидетельство.

Годный для пения остаток — очертания
того, кто сквозь
серповидные письмена пробился беззвучно,
в стороне, на снежном месте.

Вихрится
под бровями —
кометами
толща взгляда, к
ней устремляется сердце, спутник,
затемнённый и крохотный,
с вовне
уловленной искрой.

— Без права голоса, сообщи, губа,
о том, что нечто ещё происходит
неподалёку.

Под кожу рук мне вшито:
руками утешенное,
твоё имя.

Когда я замешиваю комок
воздуха, нашу пищу,
его заквашивает
слабое тление букв из
безумно-раскрытой
пóры.

Глория{21} пепла позади
твоих сотрясённо-сплетённых
рук у развилки на три стороны.

Понтийское Однажды: здесь,
капля,
на
утонувшей лопасти от весла,
глубоко
в окаменевшей присяге,
оно зашелестит.

(На отвесном
тросе дыхания, тогда,
выше, чем сверху,
между двух узлов боли, пока
белая
татарская луна карабкалась к нам,
я зарывался в тебя и в тебя.)

Глория
пепла позади
вас, на три стороны,
руки.

То, что перед вами, с востока, вы-
пало жребием, страшно.

Никто
не свидетельствует
за свидетеля.

Целая нота:
из-под боли вступает виолончель:

силы тяги, ступенчато восходящие в противо-
небеса,
катят невнятицу перед
линией схода на посадку и к выезду,

вечер,
подъём по которому позади,
полон лёгочных разветвлений,

два
дыхательных облака дыма
роют яму в книге,
раскрытой шумом в висках,

что-то становится правдой,

двенадцатикратно накаляется
то, во что метко попали по ту сторону стрелы,

черно-
кровная пьёт
чернокровного семя,

всё — меньше, чем
оно есть,
всё — больше.

Большой, раскалённый свод
с вовне —
и долой —
рвущимся роем чёрных светил:

в окремневшем лбу овна
я выжигаю этот рисунок между
рогов, там,
где в пении извивов
срединная мякоть сгустившихся
сердце-морей набухает.

В
лоб чему бы
он не смог броситься?

Мир сгинул, я должен тебя нести.

Ты была моя смерть:
тебя мог я держать,
когда всё ускользало.

Разобранные на лом табу,
и мигрантство между ними,
во влаге миров, в
погоне за значением, в
от значений
побеге.

Роса. И я лежал с тобой, ты, в отбросах,
и гнилая луна
в нас бросала ответы,

мы рассыпались на крохи
и снова скатывались в одно:

Господь преломил хлеб{22},
хлеб преломил Господа.

Как по маслу, тихо
причалит у тебя между бровью и бровью
единица игральной кости
и здесь остановится,
малое око без век,
глядя вместе с тобой.

Однажды — у смерти как раз был наплыв —
ты спасся в меня.

Как ты высмертиваешься в меня:

даже в последнем
изношенном
узелке выдоха
ты застреваешь
занозой
жизни.

Вырежь богомольную руку
из
воздуха
клешнями
глаз,
обрежь пальцы,
охолости поцелуем:

сложенное теперь
происходит, захватив дух.

Оставлена мне,
перечёркнута балками накрест,
единица:

по ней я должен гадать,
пока ты, завернувшись в дерюгу,
вяжешь чулок-тайну.

Богомол, опять,
в затылке{23} того слова,
в которое ты зарылся —,

в сторону нрава
смещается смысл,
в сторону смысла
нрав.

В обратную сторону произносимые
имена, все,

из них крайнее, ржанием
в цари возводимое
перед изморозью зеркал,

окружённое, осаждённое
многоплодными родами,

просвет между зубцов в нём,
который тебя, единичного,
среди прочих имеет в виду.

Неразборчивый текст этого
мира. Всё двоится.

Сильные часы
признают правоту время-раскола,
с хрипом.

Ты, втиснут в собственную глубину,
выбираешься из себя
навсегда.

Я слышу, топор зацвёл,
я слышу, место не называемо,

я слышу, хлеб, когда смотрит
на повешенного, излечивает его,
хлеб, который испекла ему женщина,

я слышу, они называют жизнь
единственным прибежищем.

Мир, вслед которому следует заикаться,
мир, в котором я буду
побывавшим в гостях, имя,
испариной стёкшее со стены,
которую лижет снизу вверх рана.

Ты, с сумеречной рогаткой,
ты, с камнем:

Уже перевечер,
я свечу вслед себе самому.
Отведи меня вниз,
займись
нами.

Листок, лишённый дерева,
для Бертольта Брехта:

Что это за времена,
когда разговор
уже почти преступление,
потому что он многое из того, что было сказано,
подразумевает{24}?