Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

В черемухе, цветущей над рекой,
Живет скворец, чьи перья — бронза в черни.
Под деревом ужу я в час вечерний.
С другою я, но сам я не другой.

Я тот же все: такой же одинокий,
Как и всегда, упрямый и больной.
Я знаю, под поверхностью стальной
Идет голавль, гордец голубобокий.

Я чувствую его незримый ход,
И убежден, что он достойно клюнет.
И, в бой вступив со мной, лесу наструнит
И будет мною вытащен из вод.

Но женщине меня не победить,
Как властно головля я побеждаю,
И не удастся рыболову Маю
Меня на дамский пальчик подцепить.

У каждого правда своя,
И каждый по-своему прав.
Винить ли тебе соловья
За песню греховных отрав?

Винить ли невинный цветок,
В чьем запахе скрыта вина?
Винить ли бурливый поток,
Вздымающий камни со дна?

Винить ли за жало змею,
Спасающуюся у ржи?
Винить ли подругу мою
За чуточку бережной лжи?

Из-за ненужной, ложной гордости
Она, прожив с ним много лет,
Нашла в себе довольно твердости
Представить, что былого нет.

А между тем, в былом вся молодость,
Все счастье, вся она сама.
О, сколько скопческого холода!
Без проблесков весны зима!

Я знаю, дружба настояшая
Все оправдает, все поймет.
Свята душа, в скорбях горяшая,
Бескрыл и низок сердца лет.

У шоколаднотелой Персюльки
В ушах забавно-пестрые висюльки.
На побережье северной реки
Она сидит в сквозной зеленой тюльке.

Пасет стада баранов Фертифлюр
Под медленно алеющей рябиной,
И Пепекеке, грустен и понур,
Над суковатой трудится дубиной.

Десятый год не видели песков
Взрастившей их, живившей их Сахары.
Десятый год живут в стране снегов,
Про африканские забыв загары.

Я иногда люблю под вечерок
Пройти в деревню черных колонистов
И к Персюльки усевшись на порог,
Изнежить душу в соловьиных свистах.

Вокруг голубоватые белки
Глаз негритянских, грустных на чужбине.
О дальнем юге грезит Персюльки
И о цветущей — пусть в мечтах! — пустыне.

И старый Марля ужин подает,
Такой невкусный вкусам африканским.
И сердце мне горячей болью жжет,
Когда сердцам я внемлю чужестранским.

Смотрит из окошка Персюльки,
Как несет из лавочки кульки
С клюквой, сельдью, брюквой и шпеком
Фертифлюр, пловец по южным рекам.

И ревниво думает: «А вдруг
К Ильме заходил кудлатый друг.
И, разнежась, отдал Ильме той,
Что принадлежит лишь мне одной.

Ах, недаром Ильма каждый раз
Бирюзу своих лучистых глаз
Льет в его пылающий агат,
А бездельник, кажется, и рад.

Подожди ж ты, глупый Фертифлюр!
Вот затронет сердце мне амур, —
Отомщу тебе я в добрый час.
Бирюза и у мужских есть глаз.

Не забудь, что вправо, за горой,
Да не день, а вот уж год второй
Златокудрый Эльмар, эст-кузнец
Предлагает мне сковать венец.

Пепекеке нас благословит!..»
А пока печалью взор повит.
И сквозь слезы трудно счесть кульки
Из окна глядящей Персюльки.

Я осень убиваю в городе,
Распластываю святотатственно,
Привыкший различать в аккорде
Ее лесов зов некий явственно.

Из обволакиваний осени
В былые годы — ясно помнится —
Я песни создавал на озере,
Когда душа была паломница.

Лик девственный проституирован
Моей души бездарным городом,
Но все ж его победа — Пиррова
Над тем, кто был и будет гордым.

Она, с кем четверть странствия земного
Так ли, иначе протекла,
Она меня оставила без крова
И на бездомность обрекла.

В совместно нами выстроенном доме,
В его прохладной теплоте,
Уже никто не обитает, кроме
Двух душ, забытых в пустоте…

Я здесь, но с удочкой моя рука,
Где льет просолнеченная река
Коричневатую свою волну
По гофрированному ею дну.

Я — здесь, но разум мой… он вдалеке —
На обожаемою моей реке,
Мне заменяющей и все и вся,
Глаза признательные орося…

Я — здесь, не думая и не дыша…
А испускающая дух душа
На ней, не сравниваемой ни с чем,
Реке, покинутой… зачем? зачем?

Летишь в экспрессе — жди крушенья!
Ткань доткана — что ж, в клочья рви!
Нет творчества без разрушенья —
Без ненависти нет любви…

Познал восторг — познай страданье.
Раз я меняюсь — я живу…
Застыть пристойно изваянью,
А не живому существу!

О пушкинской мне говорит Татьяне
Уснувшей уходящее лицо!
Я остерегся бы (мы с ней в романе!)
Пред нею стать невольно подлецом.

Она уютно незамысловата,
Обезоруживающе проста.
Целую я растроганно и свято
Ее покорствующие уста.

В своих противоречьях гармонична
И в низостях невинных высока,
В своей обыденности необычна,
Она ведь та, кого я так ласкал!

Вот так ручей щебечет на поляне,
А поглядишь — его почти и нет.
О пушкинской напомнила Татьяне
Мне эта встреча на отлете лет.

У женщины должен быть лунный характер,
И чтобы в ней вечно сквозила весна,
Манящая с нею кататься на яхте —
Качели солено-зеленого сна…

И ревность должна ее быть невесомой,
И верность должна ее быть, как гранит.
О, к ласковой, чуткой, влекуще-влекомой
Мужчина всегда интерес сохранит.

За женственность будет любить голубую,
За желтые, синие солнышки глаз.
Ах, можно ли женщину бросить такую,
Которая всячески радует вас?!.

Я женской женственности жду,
Той, исключающей вражду,
Той, в силу всяческих вещей,
Так успокаивающей…

Но не развратных хитрых дур
Ждет женственности трубадур:
В избытке брошен сей товар
На повседневности базар…

Нет, женственность моя четка:
Она добра, тонка, чутка
И очень нравственна при том,
И изобилует умом…

Когда взор женский мягко-лжив,
Я от страданья полужив.
Когда же честен, но суров,
Я от досады нездоров.

О, где ты, женственность-мечта,
Та восхитительная, та
Со всепрощением в очах
И восхищением в ночах?

Города выдумывают войны
И навязывают их деревне,
Потому что помыслы их гнойны
В бестолочи пакостной и нервной.

Стоит их деревне не послушать,
Нечего им сразу станет кушать.
Перестанут грозно хмурить брови:
Ах, голодным будет не до крови…

— Господа с портфелями! Довольно
Претворять кошмар корыстный в были.
Дайте жить деревне богомольно,
То есть так, как вы давно забыли.