Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

Эту горную цепь называют давно Кирчхловани,
На холодной заре золотые дымятся зубцы,
И предание есть, будто там, где тропа великанья,
Три столетья уже и поют и пируют отцы;

Будто ходит по кругу бараний особенный рог,
В нем ячменная водка, стародавнее горькое пойло,
В этот сумрачный край нет ни троп, ни проезжих дорог,
Там цветы не растут и трава жестковата, как войлок;

Будто древний охотник на туров в том крае погиб…
И следы его видели в полдень старинные люди,
И сложили рассказ, и мечтали порою о чуде,
И искали в горах, где тропы заповедный изгиб.

Но вернуться не мог он: погиб или просто остался
Доживать свои дни в этих черных расщелинах скал,
И поют старики о великом мученье скитальца,—
Я рассказы о нем на полночном привале слыхал.

Что-то русское сердце влекло в эти черные горы —
От медлительных рек, от степей, где шумят ковыли,
От равнины седой, уходящей в глухие просторы,
От песчаника злого владимирской нищей земли.

И недаром теперь столько песен слывет о Дарьяле,
И недаром отцы про погибельный пели Кавказ,
На привале ночном, где пожары зари догорали,
Повторяли порой про дружинников русских рассказ.

Был тот вечер в горах словно тихое стойбище сказки,
Неба черный клочок над моею темнел головой,
И паслись наверху облака разноцветной окраски,
Как овечьи стада, уходившие в край голубой.

В той ночной тишине грозный гул, словно рушится поезд:
То с обрывов летят, как дикарские стрелы, ручьи,—
Где же древний охотник? Вовеки не кончится поиск.
Где твой лук молодой? Где каленые стрелы твои?

Много песен у нас о грузинской царице Тамаре,—
Что же, сыздавна славилась горного края краса.
Во Владимир Залесский, с облаками пролетными гари,
Где на синих озерах кропила заря паруса,

Где с далекой поры гости бредили Суздальской Русью,
О Тамаре пошла с опаленного юга молва.
Молодой русский князь всё мечтал о красавице с грустью,
Возле кротких березок твердил роковые слова.

Отшумел листопад, и на юг снарядили посольство,
Все леса, да пески, да покрытые чернью поля,
Сотни рек перешли, и нежданно становится скользко,
Горы выросли вдруг, словно горбится с гулом земля.

И рассказы дошли до родного Залесья, до самых
Отдаленных погостов, где бьют родники и ключи,
Что царица Тамара в ущелье построила замок,
Где слуга-эфиоп носит огненный пояс в ночи.

Князь уехал туда, стал он мужем Тамары-царицы.
Далеко во снегах меркнет пасмурный суздальский день,
В заповедном ущелье звезда голубая таится.
То ли облако там? То ли сосен высокая тень?

Только время прошло — полюбила Тамара другого.
Что же, в пропасть лететь? Или пить, как вино, забытье?
Не нашлося ему ни ответа, ни песни, ни слова,—
Он с войсками пошел на прославленный город ее.

Воевал он с женой, но томила любовная мука,
Вспоминались ему и улыбка, и тонкая бровь,
Вспоминалась Тамара, всё видел он узкую руку,
Видел крашеный рот, напевавший порой про любовь.

А потом он ушел в эти горы, где гнут Кирчхловани
Золотые зубцы, словно гребни стены крепостной,
Где проносятся туры и красного света мельканье
Ослепляет глаза за высокой узорной стеной.

Мне старик говорил, что в году позабытом, далеком
Там охотник скакал, подымающий к небу копье.
Если гром громыхает в безоблачном небе высоком —
Это он говорит, повторяет он имя ее.

Но настанет пора, распадется во мраке громада,
Станут копьями вдруг золотые зубцы этих гор,
И в полуденный зной упадет на долины прохлада —
Это всадники с ним пронесутся в бескрайний простор.

Никогда не умрут те, чье сердце любовью горело.
Хоть проходят века — и крошится на солнце гранит,—
Их копье не возьмет, не пробьют их каленые стрелы,
Их, как солнце в огне, беззакатное время хранит.

Степь легла от Оренбурга
Голубой межою,
Туча черная, как бурка,
Висит за рекою.

Далеко в степи кайсацкой
Ковыльное поле,
А попутчик машет шашкой,
Поет он о воле.

Иль увидел он в долине
Аул неприметный?
Ночь над озером раскинет
Шатер разноцветный.

Звезд на небе очень много,
Да не легче горю,
Пролегла в песках дорога
К Аральскому морю.

То в долине, то в овраге
Нетронутой новью
Скачут конники к ватаге,
К рыбацкому зимовью.

Дождь в краю том несчастливом
Пахнет горькой солью,
Снова путь ведет к обрывам,
К тихому раздолью.

Над тобой горит зарница,
Сторона глухая,
Скоро ль весточка примчится
Из родного края?

Враг решил меня обидеть
В грозную годину,
Как хотелось бы увидеть
Мою Украину…

Снова юность призывает
Молодою речью,
Плывет туча грозовая
Над старинной Сечью.

Ты неси ее далече,
За поля седые,
В этот тихий, ясный вечер
Неси до России.

Чтобы барщины, недоли
Не было в помине,
Светлой воли в чистом поле
Дала б Украине.

…Так Шевченко едет степью,
Оренбургским склоном,
По тому великолепью,
По кустам зеленым.

Саксаулы ночь колышет,
Гуси мчатся к морю…
Вдруг Тарас Григорьич слышит:
Проиграли зорю…

Вон костры горят в тумане…
После злой погони
Спит солдат на барабане,
И заржали кони.

А трава в ту ночь примята
Колкими дождями,
У заснувшего солдата
Ранец за плечами,

Ус, прокопченный махоркой,
Подбородок бритый…
С чистою водой ведерко
Попоной закрыто…

Расседлали коней, тотчас
У костра заснули,
На просторе звездной ночи
Шатры потонули…

Ночью сон поэту снится:
Лодки за горою.
Днепр широкий серебрится
Лунною порою.

Будто кто-то снова кличет
Давнюю отраду:
«Тече річка невеличка
З вишневого саду».

Вновь пройти б вишневым садом
На ранней зарнице…
Просыпается, а рядом
Лишь зола дымится…

Стук немолчный барабана…
На краю обрыва
Чья-то песня из тумана
Кличет сиротливо:

«У степу могила
З вітром говорила:
Повій, вітре буйнесенький,
Щоб я не черніла…»

Может быть, земляк давнишний
Тот солдат усатый,
И встречались с ним под вишней,
За отцовской хатой…

Снова едут по равнине
Оренбургской степью…
Словно каторжник, он ныне
К ней прикован цепью…

Веял ветер с лукоморья,
Туманились дали,
А за тощей речкой Орью
Ковыли мелькали.

И молчал он, лоб нахмурив,
В этот день суровый…

На Урале город Гурьев,
Край солончаковый…

Словно в ночь набедокурив,
Разошлися тучи,
Обступили город Гурьев
Небесные кручи.

И струится над землею
Свет зеленоватый,
Белы скаты за рекою
Как родные хаты.

Как полынь, сухая горечь,
Желтый край обрыва…

«Погляди, Тарас Григорьич,
Под копытом — ива…»

И глядит он: на дороге,
Черной, каменистой,
Хоронясь за холм отлогий,
Прутик лег пушистый.

Ах ты, ива, словно в детстве,
Смотришь, в воду свесясь…
Колдовал в родном соседстве
Ошалелый месяц…

Не забыть вовек былого,
Молодого круга, —
Словно встретилася снова
Давняя подруга.

Взял он иву-полонянку,
К седлу приторочил,
На разводьях спозаранку
Путь в степях короче.

То ли месяц на крыльцо
Смотрит ночью пестрой?
То ль колодника лицо,
Изрытое оспой?

«Наметет метель снега,
Истомивши мукой,
И вопьется в грудь нудьга
Лютою гадюкой.

Днепр, не ты ли обо мне
Плачешь ночью снежной,
В незабвенной стороне,
Мой крутобережный?»

Будто хата на Днепре,
В Гурьеве стоянка.
Выходила на заре
Девушка-белянка.

Волны светлые кудрей,
Гребешок узорный,
Платье светлое на ней,
Полушалок черный.

Отчего ж теперь слеза
Грусти одинокой
Набежала на глаза
С милой поволокой?

На приезжего глядит,
Смотрит сиротливо
И задумчиво твердит:
«Ива моя, ива…»

А на речке парус вьется,
И паром помчали;
Жаворонком он зовется
На реке Урале.

И на полных парусах
Жаворонок мчится,
На рассеченных волнах
Узкий след струится…

А на жаворонке том
Погонщик верблюжий,
Он с верблюдом-горбуном,
Рыжим, неуклюжим…

Над обрывом каланча,
Свет полудня яркий,
И вступил на солончак
Караван бухарский.

Словно моря белый вал,
Над ковыльной степью
Вечер звезды собирал
Охотничьей сетью.

Поздним вечером сидит
У костра бухарец,
Гость заезжий говорит,
Как он жил, мытарясь…

О минувшем, о былом
Вспоминает снова
И грустит над чугунком
Бараньего плова.

Не растает на ветру
Полынная горечь,
Подошел к тому костру
Тарас Григорьич.

Но белянка у межи
Встретила нежданно.

«Как зовут тебя, скажи?»
— «Я зовусь Оксана…»

— «Так подругу юных лет
Звал я ненароком
Там, где пляшет лунный свет
На Днепре широком.
Ты откуда?»

— «Где Ирпень
Вьется вдоль садочка,
Я встречала светлый день,
Солдатская дочка.
Чумаки идут в поля
Холодной порою,
У криницы тополя,
Ивы над рекою.
Есть поверье в Ирпене:
Муж с женою жили,
Муж скончался на войне,
А жену убили
Шляхтичи и закопали
В тесную могилу,
Сапогами затоптали
Молодую силу…
В мае солнце разгоралось,
По его призыву
Из могилы подымалась
Плакучая ива.
Как убийцы увидали
Плакучие ветви,
Над могилой замелькали
Сабли на рассвете.
Но повсюду, где легли
Ветви прихотливо,
Подымались из земли
Молодые ивы.
И качали, пригибаясь,
Над тоской дорожек
Сто заплаканных красавиц
Серебро сережек.

И бежали люди злые
С Украины. Ныне
Помнят лирники слепые
О лихой године
И об иве в Ирпене,
Как ее губили,
Как той иве по весне
Руки разрубили,

Как из рук ее тогда
Вырастали ивы, —
Ныне ивушка светла —
Назвалась счастливой».

Сказки милой старины…
«Спасибо, Оксана…
Были нашей стороны
Твержу неустанно.

Мне остаться здесь нельзя —
К Аральскому морю
Гарнизонные друзья
Поведут, не спорю.

Но когда в тревожный час
Станет сиротливо,
Сразу вспомню твой рассказ:
Не погибла ива…»

Грустен порт Новопетровск,
Невесело море.
Вытянешься в полный рост
На седом просторе.

Гарнизонный огород,
Безлюдное поле…
Там и дикий мак растет,
Будто не на воле.

Ветку ивы посадил
На лугу открытом.
(Конь на бедную ступил
В Гурьеве копытом.)

Время вышло, по весне
Ива распустилась,
Милосердной седине
С грустью поклонилась.

И любил возле нее
Быть Тарас Григорьич,
Пить, бледнея, забытье,
Полынную горечь.

Говорил он ввечеру,
Над обрывом горбясь:
«Эта ива на ветру —
Нашей жизни образ.

Не убьют ее враги…
Там, на Украине,
Друг далекий, помоги,
Отзовися ныне…»