Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

У Смольного в ненастный час разбушевался ветер, словно
Его веленья выполнять должны везде беспрекословно,
С лабазов крыши он срывал и тучи гнал в морские дали,
Вздувал на море паруса, и паруса тугими стали,
И путник, сбившийся с пути, шагал, не выпрямляя плечи,
А штормовой сигнал горел над Балтикою в этот вечер,
Маяк плавучий всё мигал глазком зеленым над заливом,
На берег шёл девятый вал предвестьем радостно-счастливым.

Стоял в тот вечер на часах
Из Костромы солдат,
Не то чтоб, скажем, староват,
А все-таки в годах.
Растут ребята далеко,
Давно не видел их.
Всё на дорогах фронтовых…
И стало нелегко
Ему теперь в полку служить.
Вернуться б в отчий дом —
Пахать, косить, детей растить
В своем краю лесном.

Но власть Советов молода, кругом врагов еще немало,
Всего недели две назад она на этом месте встала,
И много дела у нее, большие у нее заботы,
Сейчас никак не обойтись советской власти без пехоты.
Так, значит, надо на посту стоять и здесь нести охрану,
Забыв на время про семью, про старую сквозную рану.
И Ленину ведь нелегко, работает и днем и ночью,
Всегда он трудится для нас, мы это видели воочью.

Раскинет всюду крылья ночь,
Зажгутся звезды все,
Мелькнет машина на шоссе
И унесется прочь.
А ветер злой сбивает с ног,
Летит из мокрой тьмы,
А всё, за что боролись мы,
Исполнится в свой срок.
И станем по-другому жить,
Вернемся мы домой —
Пахать, косить, детей растить
На стороне лесной.

А на посту солдат стоит и в тьму ночную смотрит зорко,
Набухла от дождя шинель, и вся намокла гимнастерка.
Вдруг человек во тьме мелькнул, прошел по площади раздольной,
У входа постоял… Потом неторопливо входит в Смольный.
«Товарищ Ленин, вы отколь?»
                                          — «Вернулся только что с завода,
Хотел пройтись немного, но не разгулялася погода.
Ну что, годок, а как дела?» —
                                               протягивает руку Ленин.
И часовой ему свою дает с тревогой и волненьем.

Не по уставу… часовой…
Что скажет после разводящий?
Но сердце бьется чаще, чаще
Сейчас от радости такой.
Ведь Ленина рукопожатье
Солдат запомнит навсегда.
Настанет мир, пройдут года,
Он всем расскажет без изъятья,
Как в Смольном выпало служить,
Вернется в отчий дом —
Пахать, косить, детей растить
В своем краю лесном.

…А в московском Кремле еще Ленин в те дни
Совнаркома готовил декреты,
И приходят сегодня на память они,
Все теплом его сердца согреты.

Помню, «Правду» берешь и читаешь статью,
Что написана им накануне,
И мечтаешь о том, чтобы юность свою
Всю отдать безраздельно коммуне.

Эти грозные годы давно отошли,
Но свежи и мечты и утраты,
И записаны в летопись Русской земли
Величавые, светлые даты.

И, как верный свидетель тех лет грозовых,
Неприметный участник походов,
Я оставлю потомкам правдивый мой стих,
Оживут в нем двадцатые годы!

Гость в Кремле…
                           И курит на площадке,
Весь седой, сибирский партизан
С ярко-красной ленточкой на шапке;
Он ходок от земляков-крестьян.
Дома ждут друзья и домочадцы,
Телеграммой шлют ему поклон.
И пришел сегодня попрощаться
С Лениным перед отъездом он.

Докурил, недолго ждал в приемной,
Дверь открылась, входит в кабинет.
«Ото всей деревни нашей темной
Я, Ильич, привез тебе привет».

— «Темнота пройдет! Откроем школы,
В деревнях повсюду свет зажжем…»

Не забудешь этот взгляд веселый…
И старик беседует с вождем.
Разговор уже к концу подходит,
Партизан, помедлив, говорит:

«Думка есть еще одна в народе,
Мне ее исполнить надлежит.
Сохранить хотим мы нашу память,
Благодарность нашу от души,
И при жизни памятник поставить
Ты деревне нашей разреши.
Кто проедет мимо иль промчится,
Памятник увидит за рекой,
Ленина узнает, прослезится
Завсегда от радости такой».

Эх, не то промолвил, видно, слово,
И ошибся, стало быть, земляк…

Смотрит Ленин на него сурово:
«Стар ты, дед, а говоришь не так.
Мне не нужен памятник при жизни,
Почестей себе я не ищу…»

И, услышав эту укоризну,
С новой просьбой старый к Ильичу:

«Детский дом позволь тогда построить…»

— «Это дельно! Очень хорошо!
Будут дети в холе и покое…»

Тут старик простился и ушел
Из Кремля с улыбкою счастливой.

Детский дом построил за рекой
Он в двадцатом. И сады и нивы
Окружают памятник живой.
Самовольно масляною краской
«Ленинского имени детдом»
Написал он на стене с опаской.
«Вдруг придется говорить с Кремлем?
Вдруг припомнит Ленин с укоризной?
Что ж, он смело встретится с вождем».

…Ставил он не памятник при жизни —
Детским счастьем полный, светлый дом.

Всё меняется в веке двадцатом,
В блеске рвущихся к Марсу ракет,
Белой ночью взрывается атом,
Возникает невиданный свет.

Как загадочно их измененье…
Смотрит старый седой человек.
Долго молча следит за теченьем
Бесконечных космических рек,

За сверкающей в небе ракетой,
Убегающей прямо к Луне…
Ведь свершается полночью этой
То, о чем он мечтал в тишине.

Только чувствует: сердце устало.
Лопнет где-то мельчайший сосуд…
И покажется: сделано мало,
Слишком медленно время шагало,
До Луны лишь огонь донесут…

А мечтал, что другие планеты
Покорят — и при жизни его…
Жалко всё же расстаться со светом,
Не увидевши то торжество…

Я — твой поэт, Революция,
Я — твой поэт навсегда,
Везде твои песни льются
И светит твоя звезда.

Я шел за тобой без страха
И честно тебе служил,
И мощь твоего размаха
Всем сердцем я полюбил.

Я — твой поэт, огнеликая
И вечно глядящая в даль,
Простая в труде, великая,
Чье сердце тверже, чем сталь.

В мужестве необоримом
Никто не сравнится с тобой,
И годы проходят мимо,
Исчезая в мгле голубой.

Родина и Революция
Навеки в слове одном,
И песни о них поются
В любимом краю моем.

Ты строишь светлые зданья,
Ведешь миллионы в бой,
У народа — одно призванье:
Всегда быть вместе с тобой.

Тебе я служу, любимая
И светлая, до конца,
Вовеки непобедимая,
Как твоих сыновей сердца.

Эту горную цепь называют давно Кирчхловани,
На холодной заре золотые дымятся зубцы,
И предание есть, будто там, где тропа великанья,
Три столетья уже и поют и пируют отцы;

Будто ходит по кругу бараний особенный рог,
В нем ячменная водка, стародавнее горькое пойло,
В этот сумрачный край нет ни троп, ни проезжих дорог,
Там цветы не растут и трава жестковата, как войлок;

Будто древний охотник на туров в том крае погиб…
И следы его видели в полдень старинные люди,
И сложили рассказ, и мечтали порою о чуде,
И искали в горах, где тропы заповедный изгиб.

Но вернуться не мог он: погиб или просто остался
Доживать свои дни в этих черных расщелинах скал,
И поют старики о великом мученье скитальца,—
Я рассказы о нем на полночном привале слыхал.

Что-то русское сердце влекло в эти черные горы —
От медлительных рек, от степей, где шумят ковыли,
От равнины седой, уходящей в глухие просторы,
От песчаника злого владимирской нищей земли.

И недаром теперь столько песен слывет о Дарьяле,
И недаром отцы про погибельный пели Кавказ,
На привале ночном, где пожары зари догорали,
Повторяли порой про дружинников русских рассказ.

Был тот вечер в горах словно тихое стойбище сказки,
Неба черный клочок над моею темнел головой,
И паслись наверху облака разноцветной окраски,
Как овечьи стада, уходившие в край голубой.

В той ночной тишине грозный гул, словно рушится поезд:
То с обрывов летят, как дикарские стрелы, ручьи,—
Где же древний охотник? Вовеки не кончится поиск.
Где твой лук молодой? Где каленые стрелы твои?

Много песен у нас о грузинской царице Тамаре,—
Что же, сыздавна славилась горного края краса.
Во Владимир Залесский, с облаками пролетными гари,
Где на синих озерах кропила заря паруса,

Где с далекой поры гости бредили Суздальской Русью,
О Тамаре пошла с опаленного юга молва.
Молодой русский князь всё мечтал о красавице с грустью,
Возле кротких березок твердил роковые слова.

Отшумел листопад, и на юг снарядили посольство,
Все леса, да пески, да покрытые чернью поля,
Сотни рек перешли, и нежданно становится скользко,
Горы выросли вдруг, словно горбится с гулом земля.

И рассказы дошли до родного Залесья, до самых
Отдаленных погостов, где бьют родники и ключи,
Что царица Тамара в ущелье построила замок,
Где слуга-эфиоп носит огненный пояс в ночи.

Князь уехал туда, стал он мужем Тамары-царицы.
Далеко во снегах меркнет пасмурный суздальский день,
В заповедном ущелье звезда голубая таится.
То ли облако там? То ли сосен высокая тень?

Только время прошло — полюбила Тамара другого.
Что же, в пропасть лететь? Или пить, как вино, забытье?
Не нашлося ему ни ответа, ни песни, ни слова,—
Он с войсками пошел на прославленный город ее.

Воевал он с женой, но томила любовная мука,
Вспоминались ему и улыбка, и тонкая бровь,
Вспоминалась Тамара, всё видел он узкую руку,
Видел крашеный рот, напевавший порой про любовь.

А потом он ушел в эти горы, где гнут Кирчхловани
Золотые зубцы, словно гребни стены крепостной,
Где проносятся туры и красного света мельканье
Ослепляет глаза за высокой узорной стеной.

Мне старик говорил, что в году позабытом, далеком
Там охотник скакал, подымающий к небу копье.
Если гром громыхает в безоблачном небе высоком —
Это он говорит, повторяет он имя ее.

Но настанет пора, распадется во мраке громада,
Станут копьями вдруг золотые зубцы этих гор,
И в полуденный зной упадет на долины прохлада —
Это всадники с ним пронесутся в бескрайний простор.

Никогда не умрут те, чье сердце любовью горело.
Хоть проходят века — и крошится на солнце гранит,—
Их копье не возьмет, не пробьют их каленые стрелы,
Их, как солнце в огне, беззакатное время хранит.