С этого момента для него жизнь разделилась на «до» и «после» вертикали, до восхождения и до падения. Об этом ему и сейчас, наверное, напоминают буравящие спину взгляды его друзей по связке.
Старая, поваленная молнией, колода когда-то цветущего и радовавшегося жизни красавца дуба лежала на околице хутора Веселый. Хуторяне назвали дубовую чурку «домом культуры» из-за ее способности притягивать к себе людей. Здесь скорее всего была заслуга не ее магических способностей, а того безбрежного вида, который открывался с того пригорка, где она лежала. И действительно, куда ни взгляни за хутор – до самого горизонта в синей дымке таяла захватывающая дух красота. Не хочешь, а остановишься. Некогда, а глянешь на утопающий в зелени хуторок и глубоко вздохнешь. До чего красиво. Вон от хутора бойко вьются тропки к пойме озорной речушки Молочной, другие бегут к березовой роще, где расположился животноводческий комплекс, затем к дальнему перелеску и дальше через поля и лесопосадки за горизонт. Смотришь и не нарадуешься жизни.
Сейчас, пристроившись на колоде, наслаждается магнитофонным «рэпом» безусая молодежь.
– Нинка, ждать будешь? – хохоча, спросил Сергей, а у самого глаза серьезные, ждущие нужного ему ответа.
– Только две, только две зимы. – пропел его дружок и засмеялся.
– Ну, Димка, кончай «прикалываться», – сладко растягивая каждое слово, улыбаясь, ответила девушка. – Буду, Сереженька, буду, мой солдатик.
Мальчики поехали купаться. Сережка от счастья рванул на мопеде первым. Девушка села на заднее сиденье к Димке, прижалась к нему и закрыла от удовольствия глаза.
Не успел опуститься легкий дымок от умчавшейся на реку молодежи, как возле дуба стали собираться хуторяне, встречающие нагулявшее стадо домашнего скота.
– Люди, Нинку мою не видели? От шлында. Опять корову мне встречать, – раздосадованно хлопнула себя по бедрам Надежда.
– Присоединяйся, Надюха, – протягивает спелый подсолнух ее подружка. – Видно, судьба наша такая – провожать и встречать. О, смотрите, явление Христа к народу.
По тропинке на пригорок, шатаясь, поднимается пьяный Николай.
– Николаша, с утра, что ль, штормит?
– Цыц, бабы. Ничего вы не разумеете. У меня, может, душа морская плачет. Третий день.
– Ага! От того и нос синий.
– Мужик должен пить – это его возвышает над женщиной. А женщина – это такое вещество подозрительное…
– Вон, идет твое вещество, сейчас оно тебе поддаст. Глаша, тут он, здесь!
– Глашенька, ты, что ли, за нашей «рекордисткой»? Ну, я пошел, по хозяйству.
Николай мелкой трусцой семенит с пригорка.
– Стой, окаянный! Ну придешь ты домой! – крикнула ему вдогонку жена. – Ничего ему, паразиту, не надо, дай только на пробку наступить. По «телику» насмотрелся прокладок и памперсов – запереживался весь. Поубиваю, грит, всех.
К «дому культуры» подъезжает на своем «Урале» с коляской фермер Зырянов.
– Чего, женщины, мужика гоняете? – улыбаясь, обратился он к толпе.
– Николай снова кишки свои распалил, зараза. Пьет не закусывает, – ответила Глаша.
– Напрасно, бабоньки, злитесь. На алкашах бюджет нашей страны держится. Вымрут они, а следом и мы разбежимся, если буржуинство не поможет.
Толпа заволновалась, загудела.
– Хозяина наверху нет, вот и все.
– Ага, одни тащут, а другие за ними подбирают.
– Сталина на них нет.
– Ничего, мы, фермеры, не дадим страну в обиду, накормим, – делая ударение на последнем слове, вставляет Зырянов.
– Ты-то накормишь. Бегаешь лосем по хутору. Мотня словно медом намазана, – прозвучало в толпе.
– Не понял, что за грязные обвинения?
– Знаем, знаем мы вас, кобелей. Софью твою жалко, а то раздели бы всем бабьим миром, измазали дегтем и пустили бы по хутору в неглиже.
Хором засмеялись женщины.
К пригорку дед Кутузов подогнал стадо потяжелевших от молока коров, и хуторяне стали высматривать свою скотину, чтобы погнать ее дальше к своим дворам.
– Слыхал, дед, в Чечне опять минируют. За каждый фугас плотят по сто долларов, – раскуривая сигарету, заводит разговор фермер.
– Ох-хо-хо, там нашим внукам еще достанется, – устало ответил дед. – Бандиты работать не хотят, дай только пострелять. Твой-то, Сергуня, как?
– Не знаю. Ездил к военкому, дал сколько было, просил направить на флот. Оттуда в Чечню не посылают, – ответил Зырянов.
– Да-а, дожили. Вставай, страна огромная… Хороший табачок, – уходя от дальнейшего разговора, сказал старик.
– Ну так – заграница…
Гул тяжело ступающих по земле коров, голодное мычание, крики «Куда пошла!», «А ну быстрее, холера!», удары бича – все это затихает, оседает серый дорожный туман, и тихо, не спеша подкрадываются к хутору сумерки. Зажглись электричеством хуторские окна. На небе в ответ вспыхнули первые звездочки. Во дворах закипела возня возле сараев и хозяйственных построек.
А на колоде уже сидят, обнявшись, и любуются, как тихо одевается хутор в сизый наряд, парень и девушка.
– Смотри, бабка Бобылиха идет, – прошептала девушка. – Здравствуйте, бабушка.
– Здравствуйте, детки. Милуетесь? Ну милуйтесь, я мешать не буду.
– А вы, бабушка, все ждете, не вернется ли?
– Жду, детки. Отдала ему всю молодость, а он все где-то воюет и воюет. Вот здесь мы и распрощались. Ушел мой вон по такой же тропинке. А ты, Дашутка, значит, дождалась?
Девушка в ответ улыбнулась и сильнее прижалась к парню.
– Ну, мы пойдем, бабушка?
– Идите, дорогие. Любитесь, пока молодые.
Они спускаются по тропке к реке, к только им известному месту, где еще не остыла от дневного жара измятая ими трава.
На хутор наваливается черная пелена ночи. Гаснут огни. Затихают перелай собак, трескотня моторов, голоса домашней живности. Гаснут голубые экраны. Село медленно погружается в сон.
– Кто здесь? – испугалась бабка, увидев чью-то тень.
– Это я – Тихон. – К бабке, опираясь на палку, подошел старик-сторож.
– Все бродишь по ночам, высматриваешь?
– А ты все ждешь? Вот и состарились мы, и времена меченого и беспалого пережили, а ты все на что-то надеешься.
– Меня только надежда и держит на этом свете, Тихон.
– Эх, Евдокия. Могли бы жить и внуков растить, так нет же. Стал между нами Егор.
– И будет стоять всегда. Ты уж прости, Тихон.
Старики, взявшись под руки, стали медленно спускаться к хутору, осторожно выискивая под ущербным серпиком луны протоптанную дорожку.
Хутор спал. В небе безмолвно перемигивались звезды. Играли свои свадьбы певучие сверчки. И только далекий голос окончательно захмелевшего Николая прощался с любимым городом и подпевал сверчкам о героической судьбе крейсера «Варяг».
Вековую дремучую тишину непроходимой енисейской глухомани разбудил жалобно-одинокий, монотонный перестук дизеля речного буксира. Непролазная тайга приняла в свои объятия еще одно маленькое живое существо. Перекинув на спину рюкзак, взяв в руки крепкий шест, Светлана Кузавлева вошла в таежные дебри. Она шла ровным, размеренным шагом, обходя буреломы и завалы, топча сотни водянистых грибов и россыпи диких ягод. Девушка спешила дойти до заката солнца к затерянному от людских глаз поселению кержаков-староверов. Она их изредка наблюдала в поселке, приплывающих из ниоткуда на своих длинных, высмоленных ладьях за солью, железом, порохом. Угрюмые, косматые. Что за народ? Чем живут? Какой веры? Приходили из тайги и уходили туда же. Тихо и безмятежно. Кузавлева шла по компасу и еще по ведомой только ей, выросшей в тайге, приметной тропе. Делала засечки топором, отбиваясь от гнуса и комарья. Ближе к вечеру она нащупала первые признаки человеческого обитания – отвоеванные огнем у тайги небольшие клочки земли для пастбищ и посева. Пройдя через редкий частокол кедрача и лиственниц, вышла к общине. Деревянные, пятистенные, прожаренные на солнце и морозе срубы. Глухие резные ворота и ставни. Угрюмые двухметровые заборы. Людей не было. Ее встретил только дикий лай собак. Она постучала в несколько ворот, но безуспешно.
– Люди добрые, да пустите же кто-нибудь! Ночь на дворе! – устало крикнула девушка.
Из окна одного из срубов выглянула заросшая голова.
– Изыди, сатано!
– Впустите же, Богом прошу!
– Свят, свят, упаси Господи! К наставнику, отцу Серафиму, иди за спросом. На тебе креста нет!
Ей указали дом с шатровой крышей, где проживал глава общины. Ворота открыл сам хозяин – статный старик с бородой, расчесанной по самую грудь на две половины.
– Я к вам, батюшка, на ночлег. Пустите? Я к вам по доброму делу.
– Отчего не пустить. Только чиста ли ты, дочь, перед Господом? – сочным голосом спросил тот.
– Молодица я еще.
– Ну, что ж, проходи, коль нашла общину. Не отдавать же тебя шатуну-медведю, Господи, прости.
Кузавлеву провели в дом, усадили на деревянную лавку. Вокруг суетились бабы, накрывая ужин.
– Отчего такая белая? Болеешь? – садясь за стол, спросил хозяин.
