– Отчего не пустить. Только чиста ли ты, дочь, перед Господом? – сочным голосом спросил тот.
– Молодица я еще.
– Ну, что ж, проходи, коль нашла общину. Не отдавать же тебя шатуну-медведю, Господи, прости.
Кузавлеву провели в дом, усадили на деревянную лавку. Вокруг суетились бабы, накрывая ужин.
– Отчего такая белая? Болеешь? – садясь за стол, спросил хозяин.
– Устала с дороги, – снимая с себя рюкзак и расстегивая фуфайку, ответила девушка.
– Оно и не в диковину. Столько отмахать от Енисея-батюшки. Откуда родом?
– Подтесовская я.
– А-а, антихристово место. Всем вам гореть в геенне огненной. В Господа, нашего Спасителя, веруешь?
– Мало верую, батюшка.
– Отчего, безбожница?
– Учительница я. Вот пришла детишек ваших грамоте обучить.
– Обучить говоришь? Пришла с ветру, простоволосая, в срамных штанах, и учить наших отроков собираешься? Чему? – сверкнул синим огнем глаз хозяин.
– Виновата я, батюшка. Так все в миру ходят, – устало ответила девушка.
– Антихристово племя! Сатана тобою правит, дочь, и меня в тартарары тащит. Свят, свят! Не дам тебе хлеба, ешь свое срамное и за стол не садись, – взволнованно изрек дед.
В доме от свечей стоял полумрак. По углам прятались женские тени, ожидая своей очереди ужинать. Пахло приторным запахом ладана. По суровым иконам бегали темные блики.
– Вот ты говоришь – грамоте обучать, а кого твоя грамота счастьем наделила, – пережевывая пищу, продолжал старец. – Знания, то суета сует, от них только тяжесть на душе и мука в сердце. Человек рожден аки червь – на земле жить червем и в землю уйти такоже. Молиться денно и нощно, чтоб послал Господь свою благодать и спасение души вечной.
– Неправда ваша, батюшка. В темноте дремучей живете и света белого не видите. Не то уже время.
Воцарилось тягостное молчание.
– Ох-хо-хо. Не то время. Не то. Нету больше той крепости в вере, строгости лютой. Мой батюшка, царство ему небесное, тебя бы на порог не пустил, антихристову девку, а затравил бы собаками, как исчадие ада, прости, Господи. Твое спасение, что молода еще и неразумна, в церковь никонианскую не ходишь. Словно воск – что хочешь, то и лепи.
Помолчал, вытер и разгладил бороду, задумчиво добавил:
– Не можно так – без веры жить, аки волк. Грех-то. Никакой святости в душе. Запомни.
– Верую в добро я, дедушка, и святость в том вижу. Человек от рождения не червь, а вольная птица. Иначе мхом зарастет, – ответила девушка.
– Молчи, коль умом не выросла, – сурово зыркнул на нее хозяин.
Стояла тишина.
– Сама пришла, али кто послал?
– Сама, дедушка.
– Ну, что ж, все ж лучше, чем пришлют из Енисейска никонианца, пронеси, Господи. – А затем, поразмыслив, продолжил:
– Грамоте будешь учить, но веру нашу не трожь. И отроков своими срамными, безбожными речами не совращай. Прознаю – выгоню из общины. Станешь на постой у Варавиных. А сейчас иди, утомила ты меня. Нет, постой. – Хозяин тяжело поднялся со стола, перекрестился и отвел Кузавлеву в сени.
– Мало мне осталось, – не торопясь молвил он. – Должно, скоро Господь призовет к ответу. Община трещит, как старый кафтан. Последние старцы-духовники уходят. Слушай, что скажу, дочь. Держись своей правды, своей святости. Ломать будут – терпи, гнать будут – не плачь. Неси добро… Ну, ступай, с Богом.
Он осенил ее двуперстным знамением и позвал старшего сына проводить девушку. Сам, превозмогая старческую тяжесть в ногах, ушел на всенощную замаливать грех пред Богом.
* * *
У камина милое созданье
Застывает в позах сотни раз.
Вспышка бьет, как Божье наказанье.
У фотографа наметан глаз.
Быть красивой хочется до боли —
Ей теперь спокойно не уснуть.
И, поддавшись чьей-то черной воле,
Она снова обнажает грудь.
Совершенны линии без спора,
Это тело требует любви.
И душа проснется, но не скоро
И прошепчет: «Боже, помоги!»
Жизнь подкинет карты нужной масти,
И камин подарит теплый свет.
Ей так явно грезится о счастье —
А у счастья простенький секрет:
Вот фотограф «отстреляет метко»
И ее подарит сотням глаз,
Чтобы кто-то жадно крикнул: «Детка…»
А другой добавил: «Высший класс!»
* * *
Не спи, не спи, – шепчу тебе под утро.
Я этот день уже спешу начать!
Тобой сама пьяна я беспробудно.
Но слишком много хочется сказать!
Не спи – смотри, зима уже в разгаре,
И бьет по крыше первый легкий снег,
Хозяйка нам уж крепкий кофе варит,
И начинает жизнь крутой забег.
На белом полотне земли укрытой
Оставим след, как будто на судьбе.
И с первою сосулькою разбитой
«На счастье, милый», – прошепчу тебе.
* * *
От тебя не сбежать мне в затерянный мир,
Чтоб следы мои звезды укрыли.
Отзвенело в душе двухголосие лир,
Если горечь измен мы испили.
Горечь тает во рту, горечь тает в душе,
Просто страсти испили мы много.
И остался душе одинокий фуршет
Да подлунная эта дорога.
Мне разлука с тобой, – как хмельное вино
В сердце счастьем нежданно ударит.
Если плачет душа, понимаю одно —
Сам Господь мне любовь мою дарит.
* * *
Горят во мраке фонари,
Как звезд скупое повторенье.
И освещают до зари
Грехов всеобщих отраженье.
Висит над бездной мост стальной,
Река несется с диким ревом.
И заглушает стон земной
Машина с крохотным мотором.
А я песчинкою лежу
На рельсах жизни проходящей.
И в небо звездное гляжу —
И мир там вижу настоящий!
Но в звездной сказке не прожить —
Я не комета, в самом деле.
Что остается? Полюбить!
Тот мир, что мы с тобою делим.
* * *
Цыганка-осень, ливнями звеня,
У лета дни в открытую крадет.
Златой сентябрь рыжего коня
Упрямым шагом под уздцы ведет.
Бросает золото в красивые сады,
Где отзвенели летние сонеты.
И скоро пожелтевшие листы
Посыплются, как медные монеты.
Попутный ветер восхищенно рвет
Со смуглых плеч багряные наряды,
И рощам молодым их раздает —
За тайные свидания награды.
Грядущий сон предчувствуя уже,
Природа чудная печалится немного.
А я спешу с волнением в душе
Цыганку-осень встретить у порога.
* * *
Болят от поцелуя губы,
Воспоминанья бьют в висок.
Ты не хотел быть слишком грубым,
А просто душу пил, как сок…
Ты так хотел до дна дойти!
Узнать, а что во мне осталось?
Но шел по ложному пути,
Хоть я без боя отдавалась.
И мною ты давно прощен.
Тебя убьет твоя же жажда.
Дойдешь до дна – налью еще…
Чтоб захлебнулся ты однажды!
* * *
Долгожданный друг, самый званый гость,
Почему в судьбе надломилась ось?
Что, сорвались мы с окаянных строп,
Не успел никто надавить на «стоп»?
И попали мы под прицел дорог:
И ВЕЛА ОДНА на святой порог.
А другая вдаль, где царит закат,
Где у темных сил сторожа не спят.
Если спросишь ты, как же дальше быть?
Прошепчу в ответ: «А давай ЛЮБИТЬ!»
* * *
В замерзших каменных домах
Не отражаются улыбки.
Шальной фонарь горит впотьмах,
И на асфальте тени зыбки.
И я иду одна в ночи —
Закат растаял спелой вишней.
Наверно правы палачи,
Что голова бывает лишней.
Ведь разум мой давно грешит,
А мысли холодны и трезвы,
И лишь душа еще спешит
Поймать меня у края бездны.
Она еще с надеждой ждет
Улыбки в окнах безымянных.
Тропинкой тонкою ведет
Сквозь город мыслей окаянных.
И знаю я: придет рассвет,
Чудесный луч в окне забьется,
И кто-то с радостью в ответ
Мне в этой жизни улыбнется.
Нефтяник я давний. Мы приехали на нефтепромысел весною 1941 года из полугреческого хутора Элинского. Это в двух километрах от станции Николенково СевероКавказской железной дороги. Отец и мама работали там в колхозе и за весь 1940-й год вдвоем и даже при моей посильной помощи заработали 800 трудодней. По 800 граммов на трудодень, и на эти трудодни получили 16 килограммов муки размолу, воровать родители не умели. Выручала корова и картошка на нашем огороде. Но отец недолго протянул после того, как корова перестала доиться. Заболел, никакой помощи ниоткуда ждать не приходилось. Мама взяла у соседей двухколесную тележку и за пятьдесят километров повезла отца к отцовскому брату Афанасию, который жил в колхозе, но более зажиточно и работал председателем. Там отец немного пришел в себя. Правдами и неправдами у кичмаевских черкесов раздобыл справку с места работы и устроился на нефтепромысел Широкая Балка треста «Хадыженнефть» в капитальный ремонт скважин сторожем. На большие трудовые подвиги после недавней болезни и голодовки он не был способен.
Месяца через два, а может, три, где-то в конце февраля или в начале марта 1941 года мы всем своим «табором»: мама, я и трехлетняя сестра Ольга переехали на нефтепромысел в поселок Асфальтовая гора.
