Дмитрий Барабаш - На петле времени

Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проем занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.
Мы меняли эпохи,
седея в незримом движенье.
Занесли только ногу.
И вот, оглянувшись назад,
видим там отраженье свое,
молодое, ей-богу,
даже зубы на месте.
И в жилах как будто течет
еще синяя кровь —
не окрашена черной разлукой,
и надежды маячат, и девочки машут в окно,
и улыбки застыли, как будто смеются над скукой
наших выжатых тел,
потерявшихся где-то давно.

Допустим, мысль выпустила слово
на волю вольную. Или отец,
книг начитавшись,
дочери созревшей
сказал: иди-ка поблядуй, пока не надоест.
Родитель мудр, но хитростям его
не сбыться никогда.
Когда бы мысль одна,
когда бы он один на целом свете,
когда бы всё с нуля —
тогда бы дети,
тогда б слова росли, как в первый раз.
Придется начинать ни с этого начала.
С начала не начать. Начало отзвучало,
как воля вольная. И воля не вольна.
Вы говорите: новая война?
Пойди тут поблядуй!
Здесь даже перемены,
и те – наперечет.
Не то что блядь – комар
меж ними не проколет
голодным хоботком
стеклянный обруч сна.
Два слова босиком гуляли у окна
по утренней росе, по лезвиям травы,
как в детстве языком порежешься бывало.
Болезненный порез. Резное покрывало
в осколках ранних солнц.
Мысль отпускает слово
на вольные хлеба:
– Ступай, корми, плодись.
Как хочешь, так и лги.
Чем хочешь, тем и меряй,
какою хочешь мерой.
Короче, жизнь как жизнь,
хоть заразись холерой,
хоть оспой, хоть влюбись.
Не сходится опять.
Как жить с такой оглядкой —
не помня, помнить все,
что было до тебя.
Хоть пьянствуй, хоть колись,
хоть по кустам украдкой…
Но вот же рядом – жизнь.
Она – сама собой
течет, цветет, рождается и вянет,
гуляет свадьбы, на поминках пьет.
Чего ж еще-то?
С чем ты не согласен?
И кто ты? Чёрт?
Ты исчезаешь в массе
деталей, но и те в тебе наперечёт.
В любой из них, как в стопке пыльных книг,
как в хрустале, как в гранях зазеркалия,
твой черный лик, твой белый воротник,
как между пальцев заводная талия —
твое танго – губительный бокал
всего один глоток, пригубленный овал.
Деталей, как песка, строй, что придет на ум:
вокзал, аэродром, метро, Метро́пль, ГУМ,
таинственный отель – глазастый Метропо́ль,
Лубянки честный и открытый профиль,
как гастроном на первом этаже,
и воронки́ в подземном гараже,
и метроном, качающий уже
заточенным, как молния по небу.
Петру, Борису, Дмитрию и Глебу.
Эге-ге-гей, родная сторона!
Ты как дробинка в жопе у слона.
Когда я возвращаюсь к прежним мыслям
из темноты грядущим в суету,
порез травинки чувствуя во рту,
и стайки украинских проституток
напротив Думы, где в любое время суток
я находил смирение уму,
когда пускал себя на волю страсти
и разбирал на винтики и части,
раздаривал на лобызанья тел
так искренно, что даже не потел.
Но власти нам и здесь сказали: здрасьте!
У бренных тел совсем другой удел.
У нас еще запас не оскудел великих дел.
Куда еще пустить пастись слова?
Быть может в те же коридоры власти?
Но в этой топке быстрые дрова
на первый слог. Второй, конечно, будет
с изнанки шарика на ёлке у Кремля.
Пока он цел, в нем кружится земля
по выверенной Кеплером орбите.
Так снится мне, так снилось дяде Вите,
седому дворнику, который не метёт,
поскольку и ходить уже не может —
настолько стар… Но водку всё же пьет.
Что тот, что этот шар,
в любом на свете шаре
роятся все шары
всех мыслимых орбит,
и даже в тех шарах,
которыми карбид,
с водой соприкасаясь,
пенит небо.
И рифма тут как тут:
«в тени кариатид».
Мысль слово отпускает погулять.
Отец пинками гонит дочку-блядь.
Я сам себя стараюсь обзадорить,
вторыми вторить, первыми пердолить,
людьми блудить, горами городить,
из городов выцеживая нежность
распутных девок, купленных за грош.
Куда еще ты, слово, заведешь,
в какие вековые дебри бреда?
У мысли есть творительное кредо:
слова бросать на ветер, говорить.
слова бросать на ветер, говорить.

Я хочу отвлечься от потока света,
бесконечно льющегося словно щелчки
синего «Кругозора», по которому Битлз,
идущий по небу, произносит последнее «п-чхи».
Я хочу отвлечься, я хочу подумать
в другую сторону от чихающих окончаний,
свернуться колечком в сумму отчаяний и обещаний —
уже не получится.
Я хочу отвлечься от той задачи,
от которой нельзя отвлекаться,
потому что и поп, и его подьячий —
все равно, что ведомый, немой, незрячий, —
прозревают когда-нибудь, перед смертью,
точно пойманы прочной незримой сетью,
начинают плакать, божиться, клясться,
понимая ценность земного царства.
Потому что в том, неземном, небесном, —
пресно все, бесчувственно, бестелесно,
как пластинка синяя —
круг за кру́гом,
год за годом,
милые,
друг за другом.

На земле происходят события —
войны, кризисы, крахи систем,
корпораций. Я силой наития
отвлечен от неправильных тем.
Есть задачи важней, чем события,
чем падеж, чем всемирный дележ.
Даже если средь крови пролития
ты, как щепка по лужам, плывешь.
Есть задачи из дали заоблачной,
из безветренной выси времен:
наблюдать на земле нашей крошечной
рифмы ликов и блики имен,
глядя в свет ее встречный, направленный
из бескрайних, зыбучих ночей, —
узнавать, в новых образах явленный,
отраженный источник лучей.

Посмотришь на слово – свет.
Произнесешь – звук.
А если сказать про себя, совсем не произнося,
окажешься где-то вне, и гулкий сердечный стук
не сможет пробиться сквозь бесплотные голоса.
Как описать тот свет, в котором есть все. И нет
касаний, зрачков, ушей, трехвекторных плоскостей,
и время – не от и до – ни смерти, ни дней, ни лет —
один первозданный свет без цвета и без частей,
мерцания светлых лиц на рифмах крылатых плит,
на гранях парящих слов, сложившихся в строгий ряд,
здесь образами миров – объемами пирамид
бесплотные голоса печалятся и творят.
Листает века Шекспир, Высоцкий выводит SOS,
и Бродский рисует Рим на фоне стеклянных звезд…

За каждым выбором скрывается дорога,
Не пройденная миг тому назад,
Казалось, шансов бесконечно много.
Ошибки выправят и шалости простят.
Но что же стало с правильной тропинкой,
Оставшейся и скрывшейся в нигде?
По солнечному лучику пылинкой
Жизнь пролетит, не помня беде,
Которая ее подстерегает
За каждым «мимо», «возле», «не туда».
Свет исчезает, вечер нарастает,
Как ветер времени. Ни судей. Ни следа.

Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?
Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.
Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.

Метель раскручивала землю,
как карусель худой бездельник,
руками упираясь в спины
идущих по лесной дороге,
в заборы, в крепости, в остроги,
и в круговерти на смотрины,
как будто к смерти
черный ельник
нас затащил перед вечерней,
стянул в кюветы с середины
дороги, ведшей к той вершине,
где наши прадеды и деды
обряды древние вершили.
Метель металась над погостом,
как ветром сорванная простынь
с веревки бельевой у дома,
которым управляет дрема
в теченье медленного часа,
пока хозяйка в людной церкви
рыдает пред иконостасом.
Метель над кладбищем металась —
бела и холодна, как старость
и об распятья ударялась,
по ним сползала на холмы.
Метель.
А где же были мы?
Где наша молодость осталась?
С какой завьюжной стороны?
Сдуваем ветром, благовест
из-за сугробов раздавался —
звон колокольный в ритме вальса.
Для нас, бежавших от невест.
Для них – которым Бог судья,
которым боль несносней злобы.
О, Господи, какие тропы
даруешь бросившим меня?
Метель.
И мокрый снег по пояс.
Декабрь это или совесть?
Быть может сон?
Быть может бредне?
Но хоть к заутрене,
к обедни
прийти б…