Ознакомительная версия.
4. Портрет
Странна, фантастична, лукава,
Мила, но с лицом некрасивым,
То язва, то фифа, то пава,
С улыбкой, бегущей курсивом.
В глазах, вулканических жерлах,
На дне вытлевала беда.
Ты вся – в адамантах и перлах…
Пардон, я загнул не туда.
Вот так и бывает в рассказах,
Скользящих в ладони медузах,
Что, мол, в жемчугах и алмазах,
Когда в сапогах и рейтузах.
И этот уплывчатый облик
Забудь, развяжи узелок,
Чтоб больше ни отзвук, ни отбульк
Тебя потревожить не мог.
Но брошенный камень не тонет,
Но воды горят под ногами,
Но слово, которым ты донят,
Уже расходилось кругами.
Не ищем ли сами предлога
Напялить на шею хомут?
Что ж, каждому беру – берлога
И каждому ребу – Талмуд.
Опять начинаю, откуда
Ушел, громыхая по жести
Аллюзий: черты и причуды —
Медлительность в слове и жесте,
Гаданье, вязальные спицы,
Пасьянс, интерес к старине,
И эти ресницы, ресницы
Во всей сумасшедшей длине!
Держала собаку и кошку,
Судьбу доверяла созвездьям…
Но полно, всего понемножку.
Давайте же за город съездим.
5. В электричке. Песня о невстречном
Растрясая избыточность плоти,
Наберем постепенно разгон.
Электричка зайдется в икоте,
И слегка завихляет вагон.
На тычок обернешься с ленцою:
«Не из лесу ли, часом?» – «Вестимо».
Но навряд ли запомнишь лицо у
Человека, идущего мимо.
Это слово нам стало паролем,
Это слово навеки любимо,
Оттого мы о чаше и молим:
«Пронеси ее, Господи, мимо».
Мы услышаны. В чем же загвоздка?
Чем нам жребий не нравится наш?
Мы проносимся мимо киоска
По раздаче означенных чаш.
Ветер ломит в раскрытые окна,
Постарательней горло укутай.
Ну, пускай простудился, продрог, но
Не отправлен к Харону цикутой.
Невралгически спину изгорби,
Что поделать, испорчена рама,
Но зато не упрятана в торбе
Криминальная чаша из храма.
Из-за чаши тебя не погубит
По дороге мелькнувший ларек,
Из-за чаши тебе не разрубит
Головы полудикий царек.
Ты не станешь следит из-за чаши
За походкою уличной тетки,
Недоучка студент, изучавший
Лишь начала, зады и ошметки.
Показалось лицо – но дыра там.
Ты молился? Твоя и вина в том,
Что не станешь Эзопом, Сократом,
Даже воином и алконавтом.
Вот зачем божество умолимо:
Проскользнуло в молитву словцо.
Человека, прошедшего мимо,
Сам Господь не узнает в лицо.
Дева, струю нагнетая,
свою опрокинула чашу…
А. Смирнов
…Вновь я посетил
Тот уголок, где трепаный Парни
Лежал недалеко от треуголки,
И треугольник смуглого лица
Распаренно склонялся над страницей.
Здесь царствует гармония, не то
Что в Петербурге, городе контрастов.
Кувшин, разбитый вдребезги, и тот
В нее не вносит дребезжащей ноты.
Зефир пускает ветры столь изящно,
Что заплясала, подбоченясь, нимфа,
Опернутая на изрядный пень.
В Екатери… Пришел на ум мне, кстати,
Отменный бюст, который заприметил
Я в Третьяковке, шубинской работы.
Как раз Екатерина № 2
Весьма напоминала героиню,
Которая (простите за избыток
Союзных слов, но что же есть стихи,
Как не союз меж автором и словом?)
Работала в Лицее, кем – неважно.
Я где-то перебился, ну и пусть.
Здесь, в Пушкине, все Пушкиным и дышит.
Египетские, например, ворота,
Мне кажется, здесь только потому,
Что прадед был рожден неподалеку;
Чесменский столп – затем, чтобы Державин,
Передавая лиру, не забыл,
Что в гроб сходить пора ему настала;
А имена товарищей по курсу
Начертаны на кельях для того,
Чтоб оправдать великолепный список
Блестящих эпиграмм и посвящений.
Пока еще вовсю подлунный мир
Насилуют бесстыдные пииты,
Не позволяя зарасти тропе,
Какая нас ни треснула б дубина
И как бы ни огрело помело,
Все те же мы. Нам целый мир – кабина
Скользящего вдоль неба НЛО.
Любовь выбирает окольные тропы,
Плетется по краешку, сходит на нет.
Поэт выбирает фигуры и тропы,
Балладу, канцону, секстину, сонет.
И фрукты, и злаки, и всяческий овощ
Рождает земля с сорняком наравне.
Сон разума Гойи рождает чудовищ,
Сон чувства героев – чудовищ вдвойне.
Стола эпоха прогулок на лоне
Природы, на фоне картин городских,
И в чашечке кофе с сосиской в «Сайгоне»
Была максимальная близость для них.
Их мнительность, их нерешительность, вялость,
Ненужная холодность, плоский расчет…
Ах, он сомневался, она сомневалась,
Вода обжигает, а время течет.
Ах, он не в ударе, она не в ударе,
Слепец не помощник другому слепцу,
А рядом летают тошнотные твари,
Колючим крылом норовя по лицу.
Под столиком пол обживают мокрицы,
Крестовый поход объявляет паук,
За стойкой вампир фиолетоволицый
На новую ночь намечает подруг.
Чета василисков сошлась в поединке,
Седой францисканец сосет карбофос,
Сирена отставила в угол ботинки
И когти стрижет, напевая под нос.
И разухаебистый этот мотивчик
Летит через зал в отдаленный конец,
Где вместо панамы использует лифчик
Единый в двух лицах сиамский близнец.
В разбитое зеркало самка дракона
Глядит, отражению пальцем грозя.
Любить без оглядки – иного закона
В таком балагане придумать нельзя.
Не стать в этом сонмище вещью трофейной,
Испуганно в сторону взгляд не кидать,
Не дать утопить себя в гуще кофейной,
Любить, и хоть этим снискать благодать.
Нет хуже – увязнуть в своем хронотопе,
В клубящейся бездне, бездонной глуби.
Люби. И не думай о близком потопе.
Он был и еще повторится. Люби.
Жил человек с лицом енота,
Несвеж, плешив и полнотел.
Когда была к тому охота,
Он басни плел, столы вертел.
И, проживая с дочкой вместе
(Любовью оной был вокал),
Нелепым слухам об инцесте,
Смешно признаться, потакал.
Все то, чего коснулась порча,
В нем возбуждало аппетит,
Любая разновидность торча
Его тянула, как магнит.
Раз в месяц, скажем, в третью среду,
Сзывал он кухонных светил.
Герой, бывало как к соседу
К нему их слушать заходил.
Установив подобье круга,
Легко выстраиваем связь:
Так, героинею подруга
Хозяйской дочери звалась.
А в дочь, сухую, как картонка,
Зато поющую с пелен,
Наш персонаж безумно, тонко
И безнадежно был влюблен.
Теперь о прочих. Завсегдатай
Там был специалист по ню,
Как все маэстро, бородатый
И датый десять раз на дню.
Гремел по потайным салонам
Шедевр в классическом ключе:
Девица с газовым баллоном
На темно-розовом плече.
Там был поэт. Увы, длинноты
Его томительных рулад
Рождали тягостные ноты,
Душевный кризис и разлад.
Был композитор. Сбивши свистом
Авторитеты наповал,
«Фон» оставлял он пейзажистам
И только «како» признавал.
Сходилось человек по двадцать
Извлечь дымок из папирос,
Попить вина, романсик сбацать
И духа вызвать на допрос.
Зашел однажды спор не новый:
Где ставит божество печать?
Как недурное от дурного
В литературе отличать?
За полчаса дошли до хрипов.
Тогда художник молвил: «Ша!
У вечных образов и типов
Должна быть вечная душа».
И плетью ворона по перьям,
Пса по ушам, коня по ребрам
Енот ударил. «Что ж, проверим, —
Сказал он голосом недобрым, —
Мы вызовем его». «Кого же?» —
Спросил томительный поэт.
И дочь Енота из прихожей
Внесла потрепанный берет.
И вот он полон предложений.
Перемешали раз, другой,
И выпал пушкинский Евгений,
Но не Онегин, а изгой.
Стол опустел, и свет погашен,
Сидят, как чудища в ночи.
И только, одинок и страшен,
Змеится огонек свечи.
Был в этом зыбком переплясе
Какой-то шип, какой-то шорох.
И вдруг на воздух поднялася
Свеча и пламенем на шторах
Чертит причудливые знаки,
И – сверк, и нет ее нигде.
Но буквы светятся во мраке:
«Любви бегите. Быть беде».
Старый, испытанный трюк —
Выбрал и пользуйся им, —
Сердце повесив на крюк,
Мы за прилавком стоим.
Свет, отмыкающий звук.
Стадо спустилось к реке.
Старый, испытанный друг,
Как тебе там, на крюке?
Долгий, как бич, коридор,
Рыжий оскаленный плюш,
Ставит диагноз прибор —
Вечно великая чушь.
Чу! Ультрастон, инфрачих,
Чучело чахнет в пыли,
Чуть оступился, затих —
Чукнулось геково «пли».
Разве узнает, какой
Может открыться сезам,
Тот, кто поводит рукой,
Как по стеклу, по глазам?
Нить. Половица. Обрыв.
Омут. Ловушка. Затон.
Нас отправляют в заплыв
Шар, шарлатан, Шарантон.
Пряничный домик. Коржи —
Карты в руке игрока.
Скоро отчалим. Держи —
Вот тебе руль и рука.
Ознакомительная версия.
