Вадим Пугач - Антропный принцип

Старый, испытанный трюк —
Выбрал и пользуйся им, —
Сердце повесив на крюк,
Мы за прилавком стоим.

Свет, отмыкающий звук.
Стадо спустилось к реке.
Старый, испытанный друг,
Как тебе там, на крюке?

Долгий, как бич, коридор,
Рыжий оскаленный плюш,
Ставит диагноз прибор —
Вечно великая чушь.

Чу! Ультрастон, инфрачих,
Чучело чахнет в пыли,
Чуть оступился, затих —
Чукнулось геково «пли».

Разве узнает, какой
Может открыться сезам,
Тот, кто поводит рукой,
Как по стеклу, по глазам?

Нить. Половица. Обрыв.
Омут. Ловушка. Затон.
Нас отправляют в заплыв
Шар, шарлатан, Шарантон.

Пряничный домик. Коржи —
Карты в руке игрока.
Скоро отчалим. Держи —
Вот тебе руль и рука.

Вдоль по Невскому проспекту
С разных следую концов
Наши бедные герои,
Воздух мрачен и свинцов.

Героиня, выпив сока,
Переходит на пломбир,
Наблюдательное око
Озирает мокрый мир.

Вылезает из кареты
Вместе с дочерью Енот,
Вынимает из цилиндра
Пачку новеньких купюр.

Мнет и тискает с усмешкой,
Расплатился: мол, пускай!
Вот бы солнце – этой плешкой
Только зайчики пускай.

На мосту стоит автобус,
Ядовитое пятно.
Подошел другой – и оба с
Моста обана – на дно!

Суматоха, развлекуха,
Будочники, доктора.
Как попало, выплывают
Пассажиры по частям.

Часть вторая. Про героя.
Он идет. Все решено.
Тетя Туча просыпает
Сверху мерзлое пшено.

Сквозь поднявшуюся вьюгу,
Сквозь накинутую сеть
Голубки летят друг к другу,
Им никак не долететь.

Вдруг маэстро. Он просверлен
Взором, брошенным в упор.
Что он врет, как сивый Мерлин?
Что он тянет разговор?

Персонаж попался. Что-то
Мелет, мелет на ветру,
Он талдычит про Енота,
Про интриги и игру.

И пошло растущим комом,
Накатило, как волна:
Всем знакомым, незнакомым
Надо, надо, надо. На!

Уплывающее тело.
Тонешь, только оступись.
Надо-ело, надо-ело,
Надо-ело. Остопиз…

Уносящее теченье
Над телами верх берет.
Встреча может быть случайной,
Как у зайцев на бревне.

Холодная кухня. Стандарт.
Но нет, никаких философий.
Колода засаленных карт
И чашка остывшего кофе.

Брошюра. Ах, да, гороскоп.
Тарелка, следы винегрета.
В розетке одна сигарета.
И зеркальце рядом. Но стоп.

Картинка другая. Кувшин,
Бог весть, молока или пива.
Грудинка, румянясь игриво,
Иной предлагает аршин.

Солонка, салфетка, салат
И горка домашнего плова,
На стуле висящий халат,
И все. О героях ни слова.
1993.

В этом городе только и ранили
Остриями наверший и виршей,
Или тем, что, как будто их наняли,
Надрываются чайки над биржей;

Или тем, что упаришься пробовать,
А за пробой – немедленный вычет,
И твоя прямодушная проповедь
Отменяет тебя и кавычит;

Или тем, что меж типов углюченных
Нет такого, чтоб за нос не велся,
И мосты закипают в уключинах,
Над водою взлетая, как весла;

Невсамделишный груз переносится
На прозрачных распиленных соснах,
Существующее переносится
Лишь в значеньях своих переносных;

И когда мы лишались невинности,
Постигая величье немого,
Догадались уже, что не вынести
Ничего однозначно прямого.

Если бы я родился в соседнем квартале
И дал бы однажды клятву ни разу не пересечь дороги,
Был бы у меня шанс (не великий, конечно, но в общем)
Сдержать хотя бы одну клятву в жизни.

Если бы я родился в соседнем квартале,
Учился бы в школе, в которой и так учился,
Получил бы паспорт в отделении милиции,
в котором и так получил паспорт,
Покупал бы еду в магазинах, в которых и так покупаю еду.

Если бы я родился в соседнем квартале,
Пошел бы работать грузчиком в «Академкнигу»
(Собственно, почти так и было, только в другом
соседнем квартале),
А по вечерам пил бы пиво на детской площадке.

Если бы я сошел с ума от книг и пива,
Меня лечили бы в родном квартале в психдиспансере,
А если бы подрался на детской площадке,
Заключили бы в обезьянник, по соседству с которым
мне выдавали паспорт.

Так что же меня спасло от бунтарства и от безумья?
Неужели то, что я не родился в соседнем квартале,
И у меня не было возможности дать клятву не пересечь дороги?
(В моем-то квартале нет ни милиции, ни диспансера, ни магазина.)

И что в итоге? Я нарушал клятвы, пересекал границы,
Пиву предпочел коньяк, книгам – другие книги,
И в сравнительно здравом уме, счастливо избежав заключенья,
Пишу стихи о соседнем квартале, в котором я не родился.

Всю дорогу просвистав-прощелкав
И невразумительное мня,
Вдруг я понял, что рубцы проселков —
Собственно следы господнего ремня.

Нет, едва ли мне страшны все эти злые елки,
Я ж не интеллектуал какой-то, типа парикмахер-сомелье,
Но ужасно испугался оказаться на таком проселке,
По не знаю что увязнуть в колее.

Кажется, все то же – хвоя там, береста,—
Только каждый пес – чужой и воет, как койот.
Вот земля, что и своя не очень-то берется,
И другая не дает.

Знаешь, родина, порви меня на мелкие волокна,
Выскажи свое отрыжистое «фе»,
Ты первей всего мой потолок отечный и разрушенные окна,
Городской газон убогий и щербатый стол в пластмассовом кафе.

А потом уж – рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, занавески,
Вот коза мелькнула чья-то, вот меланхоличный гусь.
Хорошо, что я вернулся из еще одной поездки
И опять нигде не окажусь.

Тверь да Тверь кругом. Не то, что мир безумный —
Вовсе нет, но лучше отползи.
Хорошо, что фотоаппарат жены почти беззумный:
Как нам эту жизнь разглядывать вблизи?

Где травой подернуты пути трамвая,
На кривом заборе вывеска роскошная «Свадебный салон»,
Неизвестный никому номер обрывая,
Подходящий затяну псалом.

Тверчество мое не без слабинки;
Порча затаилась в нитках да во швах.
Только разве ради этого я из самой глубинки
К Господу воззвах?

Мы с женой – туристов пожилая пара, в —
Прочем, это я – увы; она еще в соку.
А ведь мы с ней вместе прожили больше лет,
чем было комиссаров,
Тех, которых отловили в солнечном Баку.

Я стучался в эту Тверь, последнее сграбастав,
Все сжимал, что оставалось, в болевой комок.
Я-то думал, ты поможешь мне, городок контрастов;
А и правда, что помог.

Течет, говорите, то слизь, то не слизь,
Такая погода лет сорок, хоть тресни.
Я шел, наблюдая, как годы неслись,
Не с песней по жизни, а с жизнью по песне.

Ведь я не Родриго какой-нибудь Руй
Из пылью подернутой песни о Сиде;
Когда мне в упор говорят: маршируй, —
Всегда марширую за рюмкою сидя.

Пройдем над останками песни ничьей,
Отрыжкой густой салютуя фастфуду.
Пусть зомби трясется, прося палачей:
Простите, ребята, я больше не вуду.

Мы вудем, мы воем над жирной Невой,
Мы хором привыкли и харкать, и хавать.
И мы поднимаем, как знамя, наш вой
Про черную нежить и Уткину заводь.

И я марширую над мертвой травой,
Дохну – насекомая стая завьется.
Я вуду, я вою, вот этот-то вой
У нас в просторечии песней зовется.

За рекою – жилье, не жилье, —
Не люблю я советских гостиниц,
Но смотрю и смотрю на нее,
Туристических войск пехотинец.

Нет, я свой, я работаю здесь,
Не приехал пытать я судьбу к вам.
Но клубится прибрежная взвесь
И влечет к неразборчивым буквам.

Что там – слава? Призыв к мятежу?
Лоб наморщив, лицо перекорчив,
В эти буквы гляжу и гляжу,
Оттого что и сам неразборчив.

В череде однотипных досад —
Горизонт исказившая призма,
Этот грязный бетонный фасад
И стеклянный оскал коммунизма.

И напрасно глаза напрягу,
И гостиница эта дрянная, —
Манит имя на том берегу:
То ли «Вечная», то ли «Речная».

Тут рядом с заводью стоит один заводик,
Но только ветер по цехам нытье заводит,
Давно продуто все, парарам-парурам.
Возможно, раньше тут звучал веселый гомон,
Мол, типа жизнь идет, – сигналил за стеклом он,
Но вот фасад обрушен, кайф обломан —
Осталось пару рам.

Тут подле заводи, подлее, чем зевота,
Водила вынырнет и впилится в кого-то,
В того, кто впилится в того, кто впереди.
И вновь пешком иду по берегу тогда я,
И жизнь проносится, как ветер, молодая,
И только шоферня стоит, страдая
До судорог в груди.

Тут возле заводи зловещая промзона, —
Такая плешь с опушкой жидкого газона,
Какая разница – июль или февраль?
И только чахлая, как смерть Кощея, ива
Макает прутики во что-то цвета пива,
И танго закругляется игриво:
Ля-ля теплоцентраль.