Ознакомительная версия.
Крольчиха
Я пребывал в задумчивости тихой
И с недопитой рюмкою в руке
Пытался заговаривать с крольчихой
На общем для обоих языке
О том, что мы сегодня хоронили
Товарища, но это не беда,
О том, что гроб едва не уронили,
Табличку навинтили не туда;
Священник не тянул на златоуста,
Невнятно мямлил, будто все равно,
Напоминая чем-то «пусто-пусто» —
Костяшку из набора домино.
На теплой кухне мы не пали духом,
Веселье шло за нами по пятам,
И я, крольчиху почесав за ухом,
Все говорил о том, что было там, —
Там было сыро, холодно, осклизло,
Но в норме, как на кладбище.
А здесь
Крольчиха кость куриную разгрызла —
И дрогнул мир, и накренился весь.
И так всегда: воспринимая знаки,
Мы осознать иное норовим;
Так Ходасевич доверял макаке,
Так Пушкина морочил серафим;
И то-то озаренье подрезает,
Как киллер при кинжале и плаще,
Когда крольчиха с костью потрясает,
А смерть не замечаешь вообще.
В постели с Прокрустом. Поэма
Представьте: река и долина. И вот
В долине, травою богатой,
Пасется солидный, порядочный скот,
Откормленный, крупный, рогатый.
Роскошная зелень. Съедая пучок,
Блаженствует сказочный белый бычок,
Готовит копыта к галопу
И ищет глазами Европу.
Жена волоокая делает «хруп»,
И сочно лоснится породистый круп,
Но больше мне нравишься ты, о
Страдальчески нежная Ио.
На том же лугу, бородат и суров,
В немейской дубленке детина
Ногтем соскребает с несчастных коров
Тавро «Гериона и сына».
Быки, на которых работал Язон,
Беззлобно теперь удобряют газон,
В ноздрях же чудовища с Крита
Улыбка веселая скрыта.
Вот кто-то изящно прилег у ключа
Под сению мирта и лавра,
И мы узнаем этот очерк плеча
И детский оскал Минотавра.
Пускай Аполлон призывает к суду,
И дует нахальный мальчишка в дуду,
Никто из богов не спасется,
А скот и поныне пасется.
Чем круче ступени культурных витков,
Тем больше опасность распада,
Паси свое стадо во веки веков,
Простушка пастушка Эллада.
Мой талант, зарытый в глину,
Вырой, Муза, в тишине.
Песню Греции козлину
Спой, красавица, при мне.
Нет трагедий. Повестушка
На поверхности стола.
Расскажи мне, как пастушка
В этой Греции жила
То с сатиром, то с Парисом,
То с Иваном, то с Петром,
И под каждым кипарисом
Был готовый траходром.
Что Медея или Федра,
Что мучения и страсть!
Отдавала тело щедро,
Было б только, где упасть.
Отвращения до дрожи
Не питая ни к кому,
Как-то плюхнулась на ложе
К негодяю одному.
И не свято, да не пусто,
Это ложе над ручьем
Раскладушкою Прокруста
Для удобства наречем.
То ли ухмыляюсь, то ли морщусь,
Злыми ощущеньями разъят.
Две оливы с видом заговорщиц
Ветками качают и грозят.
Сквозь эфир колеблются Плеяды,
Темноте звезды не перемочь.
Тело серебристое наяды
Из воды выплескивает ночь.
Вот она приблизилась к каштану,
Выжимая светлую копну.
Я ее когда-нибудь достану,
На лежанке каменной распну.
Преступленья дерзостные множа,
Людям я навряд ли угодил,
Ибо с окровавленного ложа
Ни один живым не уходил.
Ибо дело милое злодею —
Запустить рычаг и шестерни,
Ибо в целой Греции владею
Эталоном я, а не они.
Это ложе – черная каверна,
Каверзный источник укоризн,
Идеал означивший неверно
Хриплый паразит анахронизм.
Но пока линяем и стареем,
Совершая полный оборот,
Где-то между ямбом и хореем
Целая вселенная живет.
Держат в подчинении и страхе
Университетских сухарей
Злобный ямб, бронхитный амфибрахий,
Похоронный плакальщик хорей.
Чувство меры исключает хаос,
Отсекая лишние финты.
Что ж, в тебе нисколько не нуждаясь,
Не хочу подкручивать винты?
То ли мысль пробрезжила иная,
То ли ночь забалтывает гнев,
Маслянистый сок перегоняя
В сердцевинном сумраке дерев.
Никнут цветы, зефир с Бореем играют в прятки,
Губы деметры принимают форму следов героя.
Ручей, изменяя русло, следует его шагу,
Уловляет черты полубога,
Хочет носить их, как знамя.
Здравствуй, Тезей!
Безмятежна юность твоя, повелитель.
Чаша с ядом,
Похищенная Ариадна,
Черный парус,
Гнев богов,
Плененье в Аиде,
Интриги безумной Федры
И, наконец, изгнанье
Еще тебя не коснулись.
Еще за плечами
Походный гиматий,
Дубовая роща,
Три-четыре убийства.
Шествуй, Тезей,
Посыпая аттической солью
Раны поверженных недругов,
Воздвигая трофеи, как верстовые столбы,
Переваривая на ходу куски кроммионской свинины.
Чувствуй, Тезей,
В чаще таится противник,
Злобно темнеют зрачки в желтых ободьях белков.
Не запад сошелся с востоком,
Не в пропасть обрушилась высь,
Когда в поединке жестоком
Свобода и мера сошлись.
Трещат и ломаются сучья,
Когда нагнетают разгар
Прокрустова хватка паучья
И тяжкий тезеев удар.
А наша пастушка зашла за
Стоявшие рядом дубы
И в оба распахнутых глаза
Следила за ходом борьбы.
И так рассуждала: «Однако
Все в толк не берется никак,
К чему эта глупая драка
Отчаянных двух забияк,
И взглядов озлобленных вылуп,
И в ярости сломанный сук?
Отлично меж ними делила б
Я тело свое и досуг».
А бой продолжался. Вдомек ли
Ей было, зачем шалуны
В кровавом побоище мокли
Под зябкою плешью луны?
И, этим разогнаны танцем,
К утру расступились кусты.
Окрысился месяц. Багрянцем
Взметнулись у Эос персты.
Враги, не дождавшись удачи,
Спустились умыться к ручью,
И первую партию в матче
Они завершили вничью.
Открывали бочонок сардинок,
Воздавали говядине честь,
Продолжали лихой поединок,
Но уже от глагола «поесть».
Наполняли нектаром кратеры,
Дабы жаждой себя не терзать,
И, шурша языками, пантеры
Приходили их раны лизать.
И уже доедалась буханка,
И стоял полупьяный галдеж,
И уже не пастушка – вакханка
Вместо тирса хваталась за нож.
На щеках проступившая алость
Отражалась в ноже, как софит,
И она, как дитя, удивлялась,
Отчего он плющом не увит.
День расплавился в вечер нетрезвый
И туманом осел в головах.
Применение бронзовых лезвий
Заменил договор на словах,
Мол, теперь уже драться негоже,
Но и жить невозможно двоим,
Так пускай же прокрустово ложе
Их судом рассуждает своим.
Да вершится желаемый суд от
Дел закатных до утренних дел,
Да бесстрастно измерены будут
Роковые параметры тел.
И они, распростившись с весельем,
Распластали на ложе тела,
А пастушка, ведомая хмелем,
В аккурат между ними легла.
Всю ночь был сумасшедший звездопад,
Рычали звери, проносились совы,
И просверки небесных эскапад
Казались то белесы, то пунцовы.
Во времени, как чернота в дыре,
Цвел лабиринт на полную катушку,
А полубог на каменном одре
Геройски обрабатывал пастушку.
Кишела жизнь во всей своей красе,
Природа нарастала, как короста.
И рос Прокруст, испытывая все
Мучения избыточного роста.
Он вырастал из всех размеров, он
Рос так, как это делается в детстве,
И, упираясь в прежний эталон,
Дробил свой мир привычных соответствий.
…Когда дуэт обнявшихся во сне
Являл собой приятную картинку,
Уже была и кровь на простыне,
И голова, впечатанная в спинку.
1993
«Горные слоны» – имеются в виду даманы
Байот – на иврите «проблемы».
Мезуза – молитва, записанная на пергаменте и прикрепленная в футляре к дверному косяку.
Ознакомительная версия.
