Вадим Пугач - Антропный принцип

Пусть образы виденного давно
Сбиваются в стаю.
Спасибо, создатель, я сделан умно —
Я все забываю.

Туман, истаявшее ничто,
Похлебку пустую
Дырявая память, мое решето,
Пропустит вчистую.

Но тонкая пленка, липкая слизь,
Случайный осадок
На дне решета пузырями зашлись
Бензиновых радуг.

За пыль промежутков, за то да се,
Дорогу к трамваю —
Я каждый день отбываю все,
Что я забываю:

Больницы, влюбленности, имена,
Сапог в подбородок,
Моих мертвецов на одно лицо
(Их так обряжают);

Коляску, скатывающуюся с крыльца,
В ней спящий ребенок, —
Господи, пронеси, – он пронесет,
И я забываю

Три глотка счастья на ведро воды,
Сны, где улетаю от тигров,
Стихи, ускользнувшие в никуда, —
Не хватило дыханья,

И вновь не хватает, идут ко дну
Тяжелые звенья,
Жизнь превращая в сплошную одну
Забаву забвенья.

Десять лет Агамемнон пас Трою,
Ошибался, плошал.
Жаль, что я ничего не построю
Там, где он разрушал.

Море лижет унылую сушу,
Липнет к берегу бриз.
Жаль, что я ничего не разрушу
Там, где строил Улисс.

Жаль, что я не погибну в атаке
На чужом острову.
Жаль, что я не живу на Итаке,
Жаль, что я наяву.

Слышишь, тень набежавшая, – фальшь ты
Или черная шваль,
Жаль, что по-настоящему жаль, что
Ничего мне не жаль.

И жалеть ни о чем не придется,
И уже не пришлось,
Ибо то, что прядется – прядется
И проходит насквозь.

Перетончу, перемельчу,
Уйду от всех решений,
И станет то, о чем молчу,
Точней и совершенней.

Затем и времени дана
Невиданная фора,
Чтоб только не легла спина
Под розгу разговора.

А там – урок, укор, угар.
Я не люблю угара.
Важней, чем выдержать удар,
Уйти из-под удара.

Так заливают пылкий спич,
Давясь водой сырою,
Пока планирует кирпич
На голову герою;

Выплескивают скисший суп
На лысину пророку,
Стирают отпечаток губ,
Почесывая щеку;

Так душат в логове волчат
В отсутствие волчицы.
И напряженно, но молчат.
Молчат. Пока молчится.

О нет, не говорите мне про то,
Как на ходу подметки отрываем,
Но вспомним возмущенное пальто
На женщине, бегущей за трамваем.

Оно клубилось вкруг ее колен
И клокотало шерстяною гущей,
И обнимало жарко, как силен,
Живые плечи женщины бегущей.

Трамвай же, электричеством прошит,
Рогами фейерверки высекая,
Досадовал, зачем она спешит,
Такая фря, бегония сякая.

Куда течет, как пена по устам?
Влечет ли рок? Фортуна ль поманила?
А он и сам гремит по всем мостам
Невы и Сены, Карповки и Нила.

Остановись, мгновение. Не трать
Вслепую силы: ты не на параде.
Услышим тишь. Почуем благодать.
Не ощутим волнения на глади.

Остановись. И наг и недвижим
Застынет мир, и реки подо льдом все.
Но главное, что мы не побежим
И в Петербурге снова не сойдемся.

Я думаю с усмешкой анонима,
Письмо не опустившего еще:
Любить ли то, что редкостно и мнимо,
Или напротив – явно и общо?

Чумных надежд собою не питая,
Плету венок на некую плиту,
А вслед за точкой лезет запятая:
Любить ли то, – читай, – любить ли ту?

Читай – любить, люби читать, и как там
Еще спляшу, последний идиот.
Вот так всегда танцуешь перед фактом,
А он монетку в шляпу не кладет.

Он буржуа, и он проходит мимо,
Закрыв лицо воротником плаща.
Он так похож на ту, что явно мнима
И редкостно обща.

Я иду по Левашовскому,
Потому что я правша.
И выплескивает Медведица
Ночь, как воду, из ковша.

И я сызмала и сызгола
Принимаю черный душ,
И всего меня обрызгала
Эта призрачная тушь.

Так что формулами, твердимыми
От тоски или вины,
Точно пятнами родимыми
Вдоль руки или спины,

Застывает жидкость жирная
На виду и не виду,
А я иду по Левашовскому,
Может быть, домой приду.

Просыпаюсь. Но с места не сняться.
Я в подушку впечатал скулу.
Что-то все регулярнее снятся
Эти пятна на бледном полу.

Но не дергайся. Спи и не сетуй
На остаточный облик беды.
Что отходит под мокрой газетой,
То иные оставит следы.

То останется жирною врезкой,
То пройдет по хребту, по оси,
По невысохшей памяти – фреской,
Как по стенке, – «Прости, не проси…»

Ванну вымыли, надпись оттерли
И могилу убрали песком.
И причастье безумию в горле
Застревает корявым куском.

Ты живешь широко, не боишься ущерба,
И на этом стоишь —
Невербальная ива, наивная верба,
Полусохлый камыш.

Продлевай этот ряд до свободного места,
Выбрось руку в мороз.
До жестокого крупа и крупного жеста
Ты почти что дорос.

А недавно еще колотило, казалось,
Не сойдя и умру,
Если небо свинцовой ладонью касалось,
Разрывая кору.

Столько вобрано мути – пускай этот климат
Серовато-бесстыж,
И разрывы как форму движенья воспримут
Верба, ива, камыш, —

Укрупняюсь, слабею, и сохну, и мокну,
И тону на плаву,
Но чем глубже разломы и драней волокна,
Тем свободней живу.

Отталкиваясь от перил,
От их сквозящей жути,
Болтался в лямках и парил
Весь мир на парашюте.

Черно поблескивал агат,
И, обнажив колено,
Садилась в воду на шпагат
Дразнящая Селена.

Ты знал, что истина проста,
И проще и жесточе,
Чем тот, кто падает с моста
В уют и ужас ночи.

Небесшабашно, но бесштанно
Все проживу и перелгу:
Вот перегнивший плод каштана
Едва виднеется в снегу;

Вот слепнущий зрачок трамвая
Среди белесоватой мглы
И дуг безумная кривая,
Сведенных, точно две скулы;

Картина, схваченная в целом,
Кино на влажном полотне,
И листья тополя на белом —
Почти как Жуков на коне.

Свернутся в трубочку детали,
Пожухнут, обратятся в слизь;
Еще вчера они витали,
В набрякшем воздухе вились, —

А нынче… И куда ни глянешь —
Пустоты, прочерки, прогал
И до смерти блестящий глянец
Все пережил и перелгал.

Четвертую тетрадку умараю,
Однажды запульсирую скорей,
И вот оно, – допустим, умираю
Среди плаксивых баб и лекарей.

Движенья неуверенны и слабы,
Еще потрепыхался и задрых.
Перемешались лекаря и бабы.
Я их любил. Особенно вторых.

И тут бы, сквозь оплавленные лица
Взмывая в стилистическую высь,
Рассчитанной истерикой залиться,
Полувлюбленным клекотом зайтись.

Я их любил, – прислушаться: посуда
Уже звенит на вираже крутом, —
И умереть. И жить еще, покуда
Я их люблю. И дальше. И потом.

Преодолев дурную мутотень
Усильным, постоянным напряженьем,
Я раз и навсегда отбросил тень
И стал ее рабом и отраженьем.

Она была тогда еще мала.
Шла жизнь, бездарная и молодая,
И тень меня хранила, как могла,
То расходясь со мной, то совпадая.

Не я пугался страсти и стыда,
Взмывал на стены, крыльев не приделав;
Мне тень не позволяла никогда
Выплескиваться из ее пределов.

Мне хорошо. Душа не голодна.
Все было так, что лучше и не надо.
Спасибо, тень, ты и теперь одна
Меня удерживаешь от распада.

Рябина с лицом безразличным
Стоит, как святой Себастьян.
Такого покоя достичь нам
Мешает душевный изъян.

Все так же мы пыхаем резво,
До самых краев налиты,
Все так же вскипаем, как джезва,
В законных пределах плиты.

И если по жилам кофейным
Потянет иная струя,
И если запахнет портвейном,
То знайте, что это не я.

Не я, не другой и не третий
Недельной щетиной оброс.
Рябина не спросит – ответь ей
Ничем на ее невопрос.

Послушай, какого же ляда
Я так не умею пока —
Погасшая дырка от вгляда
И узкая зелень белка?