Вадим Пугач - Антропный принцип

Тут рядом с заводью стоит один заводик,
Но только ветер по цехам нытье заводит,
Давно продуто все, парарам-парурам.
Возможно, раньше тут звучал веселый гомон,
Мол, типа жизнь идет, – сигналил за стеклом он,
Но вот фасад обрушен, кайф обломан —
Осталось пару рам.

Тут подле заводи, подлее, чем зевота,
Водила вынырнет и впилится в кого-то,
В того, кто впилится в того, кто впереди.
И вновь пешком иду по берегу тогда я,
И жизнь проносится, как ветер, молодая,
И только шоферня стоит, страдая
До судорог в груди.

Тут возле заводи зловещая промзона, —
Такая плешь с опушкой жидкого газона,
Какая разница – июль или февраль?
И только чахлая, как смерть Кощея, ива
Макает прутики во что-то цвета пива,
И танго закругляется игриво:
Ля-ля теплоцентраль.

Человек-паук вспоминает все – преимущественно в 3D.
Он мечтает, видимо, о любви и не знает, что счастье – в труде.

А ведь он классный парень и мог бы стать
вождем обездоленных масс,
А его правой и левой руками были бы Микки Маус и Фантомас.

В бетонном туннеле творят искусство Бэтмен и Супермен.
Они недавно окончили школу и больше не ждут перемен.

Они ждут Женщину-кошку, звезду подвалов и крыш,
Но мать послала ее в магазин купить средство от крыс.

Я знаю: счастье в труде. Я сам приезжаю сюда за рублем
На автобусе, в котором Синдбад всегда сидит за рулем.

Он и раньше странствовал, привозил какой-нибудь порошок
Или так любил свой автомат, что часто менял рожок.

Он учит меня своим примером, его вид говорит: потей.
Но дело в том, что я тоже учу – среди прочих, его детей.

Я знаю, что счастье в труде, и нигде иного я не встречал.
Куда ж нам плыть? Да в Уткину заводь, ведь это и мой причал.

Так пусть рокочут Пол Макаревич, Фредди Кинчев и Элвис Цой,
И утка глотает мелкую рыбку, и Утка течет с ленцой.

Если память – костер, я сгорю не на этом костре.
Я не то, что забыл о сестре; я забыл, что забыл о забытой сестре.

Если помнить, тогда подскажите, о чем и о ком.
Не о том ли, как ты обучала меня помидоры запивать молоком?

Не о том ли, как ночью вскочили, почувствовав некий симптом,
А потом не слезали с горшков до утра. Не о том?

А о чем? Не о том, как не ладили наши отцы
И заочно друг друга оценивали, допустим, до хрипотцы?

Впрочем, с уст матерей тоже едва ли слетала взаимная похвала;
Только старость объединяет то, что молодость развела.

Так о чем я должен был помнить? Об этом, как его, ну,
За кого выходила замуж, рожала, уезжала в чужую страну,

Разводилась, меняла любовников, с некоторыми из них
Даже знакомила; особенно показался забавен
твой предпредпоследний жених —

Маленький упитанный лавочник, горячий, точно хамсин.
«Made in Marocco» – это, оказывается, не только про апельсин.

Кстати, о муже. Всегда был прост, жовиален и груб.
Несколько лет назад на улице нашли его труп.

…Да, так о чем я должен был помнить? О доме на склоне холма?
На расстоянии выстрела от него стоят другие дома

Другого народа; однако языковая – это ведь тоже семья,
И этот народ помнит о тебе все время. Не то, что я.

Таджик, в дальнейшем именуемый Федор, чинит дом,
стоящий на склоне холма,
Нормальный, прямоугольный дом, который не выглядит конусом или сферой.
Но что бы Федор ни делал, все равно выходит чалма,
Потому, как бы сказал Левитан, что он это делает с верой.

Между сиренью, жасмином, яблоней – в этой щели, в пазу
Живут друзья мои, разговаривая на визге
Только с соседями. Мы в гостях; я и мой друг ни в одном глазу,
Разве что выпили по немногу виски.

Как тут хорошо, – думаю я. И потом
Подумаю так еще, вспоминая дом с простодушной отделкой.
А сейчас мы следим вдохновенно за тем,
как сердится белка на сосне, цокает, бьет хвостом
И следит за кошкой, которая тоже следит за белкой.

Глаз (тот самый, что ни в одном) оскользает вниз: огородец, колодец, тын.
Как тут хорошо, – думаю я. И снова
Подумаю так; здесь даже есть один эдельвейс, но главное – сын,
И это решает все: вот она, жизнь, фундамент ее, основа.

Здесь еще будут банька, пруд, праздник, коньяк, долма, —
Вся эта прелесть правильной, просветленной плоти,
Потому что Федор, именуемый выше таджиком,
чинит дом не на склоне холма
И вообще не на склоне – скорей, на взлете.

Есть у вас, например, дети. Эк вы им
Надоели. Всякий ваш оборот им кажется нарочит.
Раньше каждое утро за стеной раздавался моцартовский «Реквием».
А теперь иная музыка звучит.

То есть, знаете, совсем другая аура,
Солнце утром тычет в окна дулом, то ли жерлом.
Но во всем этом стало как-то значительно больше траура,
Будто просыпаешься в помещении нежилом.

Кабы знать, что вберется, что вынется,
Различал бы, верно, где добро, где зло.
Мы с женой встречались со старшей дочерью
в занесенной снегом московской гостинице.
Господи! Не им ли и нас туда занесло?

Слышишь, господи? Она летела куда-то из Токио,
Где еще не рвануло, а мы долго ждали в аэропорту
(Кстати, и там еще не рвануло, зато в соседнем…),
а потом говорили только о
Пустяках, потому что другое не помещалось во рту.

Поле, по которому мы идем, могло бы назваться минным,
И ему бы поверили, а оно бы спросило:
– А ты кто?
– Да вот, иду.
Собираюсь встретиться с младшей дочерью,
поговорить по душам, то есть как минимум
Посидеть в кафе, съесть какую-нибудь еду.

Просыпаться – все равно что потрясать оружьем,
Зная, что не выстрелит: пьеса, видимо, не та.
Я все время кем-то был: любимым сыном, счастливым отцом,
неважным мужем.
Заводи шарманку. Блефовать – так с чистого листа.

Это история из рассказов о подвигах.

Пал мой товарищ. Он хотел помочь мне поднять
Нетоварища, павшего также минутою раньше.
Но пал, изнемогши. И понял тогда я,
Что обоих (товарища и нетоварища)
Один поднять я не в силах.
Вызвав бригаду (должно быть, так вызывают огонь на себя),
Я отдал им павшее тело. А тело второе (то есть товарища)
Сам поволок. Знал я из литературы и фильмов,
Что павшие или не просят уже ничего,
Или разводят минут на пятнадцать последнюю фразу
(Ну, там «Наедине с тобою, брат…» и т. д.),
Или стонут «Пить, пить…» – совсем как птенец,
Что, не дождавшись родителя с кормом, летать не умея,
Выпорхнул из гнезда и лежит на земле.
Чего же теперь он дождется?
Или прохожего тяжкой стопы, или кошки бесстыжей.

Нет, мой товарищ воды не хотел; что же до фразы,
Было ему не до фраз. На мое плечо с трудом опираясь,
Он поминутно помедлить просил, чтобы лишнюю жидкость
Мог он на землю излить. И мы замедлялись,
И в эти мгновенья во всем опорой был я ему и поддержкой…
Так я товарища спас; вскоре мы добрались до ночлега.

Время спустя еще раз пал мой товарищ.
(Позже узнал я тайну этих падений.
Пива выпивши за день несколько литров, он добавлял коньяку,
Далее шло как по маслу: примерно как Берлиоз именитый…)

Итак, снова пал мой товарищ. Я из лужи вынул его
И оставил сидеть на пустом тротуаре, ведь подвиг
Прошлый раз я уже совершил, исчерпав лимит героизма.

Был у меня товарищ…

От дурацкого символизма, от длиннот его и дремот
Я ушел на Великий Отечественный Второй мировой ремонт.

Пусть Георгий вставляет ящеру – это подвиг, но не война.
Я воюю по-настоящему – так, что ленточка не видна.

Две недели свои отмыкав, с безразличием к новостям
Сводный корпус из двух таджиков дезертирует по частям.

Они оставляют оружие, бомж-пакет и сухарь ржаной
И дрель, еще не пристрелянную, бросают на нас с женой.

Бригадир распускает бригаду, срывает с плеча погон;
Я кричу еще что-то гаду и его матерю вдогон.

Сгущается мгла осенняя, сочится в блиндаж вода,
Мы царапаем донесения, но оборваны провода.

Ни бинта, ни пластыря, ни Псалтири, я – рыдаю или ору?
Это я воюю в своей квартире или гибну в Мясном Бору?

В таком окруженье, родная, – нет слов «потом», «впереди»,
Но когда все закончится – там, где была моя библиотека, пирамидку сооруди.